Роман разошелся тиражом в несколько сот тысяч — диковинка, творение очередного вундеркинда. Но Рэтлит сбежал. Несколько лет работал зицпредседателем в какой-то криминальной схеме, которую я так до конца и не понял. Он тоже ее до конца не понимал. «Но я точно сделал на ней миллион, Вайм! Я заработал не меньше миллиона». Это возможно. В тринадцать лет Рэтлит по-прежнему не умел ни читать, ни писать, но за время скитаний неплохо освоил три языка. Пару недель назад он сошел на Звездную Станцию с корабля, на котором путешествовал автостопом, — грязный, без гроша в кармане. И я устроил его механиком к Полоцки.

Рэтлит оперся локтями на колени, а подбородком на руки:

— Жалко, Вайм.

— Что жалко, малой?

— Что в мои годы я уже все. У меня уже все было! Приходится мириться с тем, что, кроме этого, — он плюнул в какую-то звезду, — уже больше ничего не будет.

Это он снова вспомнил про золотых.

— Но у тебя еще есть шанс. — Я пожал плечами. — Эта штука обычно проявляется только по достижении пубертата.

Он иронично склонил голову набок:

— У меня пубертат наступил в девять лет, чтоб ты знал.

— Ах, прошу прощения.

— Вайм, мне тут тесно. Вокруг — огромная ночь, которую можно познавать, в которую можно расти.

— Когда-то весь наш вид был прикован к поверхности одной планеты, — задумчиво произнес я. — Самое большее, что мы могли, — это подняться или спуститься на пару футов. А у тебя есть целая галактика. Да, ты повидал в ней многое. Но не все.

— Но за ее пределами — миллиарды других галактик! Я хочу их увидеть! В нашей галактике все жизнеформы на всех известных планетах вокруг всех звезд основаны на углероде либо кремнии. А я однажды подслушал двух золотых в баре — они говорили о том, что в какой-то галактике есть одна штука размером со звезду, ни живая, ни мертвая, и поет. Вайм, я хочу ее услышать!

— Рэтлит, против реальности не попрешь.

— Иди уже спать, дедуля. — Он закрыл глаза и откинул голову назад так сильно, что жилы на шее задрожали. — Что делает золотого золотым? Сочетание физиологических и психологических… чего?

— Это в основном нарушение гормонального обмена плюс обусловленная внешними воздействиями таламическая реакция и личностные…

— Да, да… — Он опустил голову. — И еще какая-то ерунда про сцепление с Х-хромосомой, это обнаружили совсем недавно. Все, что я знаю, — золотые нечувствительны к перепадам стазис-поля при межгалактических путешествиях, а для нас с тобой, Вайм, стоит удалиться от края на двадцать тысяч световых лет — и нам каюк.

— На двадцати тысячах мы сойдем с ума, — поправил я. — Каюк наступает на двадцати пяти тысячах.

— Не важно. — Он открыл глаза. Они были большие, зеленые, с огромными зрачками. — Ты знаешь, я как-то украл пояс у золотого. С неделю назад. Он вывалился из бара пьяный и отрубился прямо на улице. Я пошел на другой край станции, на авеню J, где меня никто не знает, надел пояс и ходил там несколько часов — хотел понять, почувствую ли я себя по-другому.

— И как, почувствовал? — Безбашенность Рэтлита изумляла меня примерно каждый день.

— Я — нет. Зато окружающие чувствовали. Полоска желтого металла шириной два дюйма. Когда я просто ходил в ней по улице, никто в мире не мог бы догадаться, что я не золотой, — для этого нужно было со мной поговорить или сделать мне анализ гормонов. И, надев пояс, я понял наконец, до чего ненавижу золотых. Потому что я вдруг понял по лицам встречных, как они ненавидят меня в этом поясе. Я бросил его с Края. — Он вдруг ухмыльнулся. — Может, я еще один украду.

— Рэтлит, ты их в самом деле ненавидишь?

Он прищурился и снисходительно посмотрел на меня.

— Ну да, я про них говорю, — ответил я. — Они бывают неприятны как заказчики. Но ведь не они виноваты, что мы не переносим сдвига реальности.

— Я всего лишь ребенок, и такие тонкости для меня недоступны. Я их ненавижу. — Он вгляделся в ночь. — Вайм, как ты можешь жить в ловушке?

Когда он это сказал, на меня обрушились три воспоминания.

Первое. Я стою на набережной Ист-Ривер — это река, она течет мимо Нью-Йорка, про который я вам уже рассказывал. Полночь. Я смотрю на сияющего дракона — Манхэттенский мост, распростершийся над водой, потом на мерцающие огни заводов в дымном Бруклине, потом на ртутные фонари у себя за спиной, которые высвечивают белым площадку и бо́льшую часть Хьюстон-стрит. Потом — на отражения в воде: то как мятая фольга, то как блестящая мокрая резина; и наконец на само полуночное небо. А оно не черное, а мертвенно-розоватое, без единой звезды. Сверкание этого мира превратило небо в крышу, и она так давила на меня, что я едва не закричал… Через сутки я уже был в двадцати семи световых годах от Солнца, в своем первом звездном рейсе.

Второе. После нескольких лет отсутствия я приехал погостить к матери. Полез в чулан что-то искать, и на голову мне свалилось непонятное приспособление из ремешков и пряжек.

— Мама, что это?

Она расплылась в идиотской умильной улыбке:

— Ваймочка, да это же твоя шлейка! Мы с твоим первым папочкой брали тебя на пикники на Медвежьей горе, надевали на тебя шлейку и привязывали к дереву шнуром длиной футов десять, чтобы ты не…

Остального я не слышал — я представил себя связанным этой штукой, и меня затопил внезапный ужас. Да, мне двадцать лет, год назад я присоединился к замечательной семейной группе на Сигме, уже стал гордым отцом троих детей и ожидаю еще два прибавления. Мы, сто шестьдесят три человека, владеем целым пляжем, девятью милями джунглей и половиной горы. Может быть, мне представился Антони — скованный, он пытается поймать птичку, жука или волну, но все его пространство ограничено десятью футами веревки. Весь последний год я ходил голым — одевался только для выездов на работу. Мне страшно не терпится покинуть обиталище своего детства — удивительное место, называемое квартирой, — и вернуться к женам, мужьям, детям, нормальной жизни. В общем, это было ужасно.

Третье воспоминание? После того, как я покинул свою семейную группу — бросил, откровенно говоря, обуреваемый чувством вины и какими-то другими чувствами, которые не мог назвать… Тогда мне еще снились каждую ночь кошмары о судьбах детей, и я просыпался с криком, хотя прекрасно знал: весь смысл семейной группы в том, чтобы дети не пострадали, потеряв одного, двух или даже трех родителей… Я все еще ломал голову, пытаясь понять, не делаю ли тех же ошибок, что совершили мои родители, и надеялся, что мои дети выйдут не такими, как я, или даже хуже, вроде тех детей, про которых я читал в газетах (наподобие Рэтлита, хотя с ним я тогда еще не был знаком)… И меня охватывало ужасное подозрение, что, как бы я ни пытался отличаться от своих предков, я поневоле повторяю все те же ошибки… В общем, я тогда летел на корабле, который должен был впервые принести меня на Звездную Станцию. На борту я познакомился с одной золотой, которая для золотой была очень приятной девушкой. Мы с ней говорили о двигателях внутригалактических и межгалактических кораблей. Ее впечатлила широта моих познаний. А меня впечатлило, что она летает на этих кораблях и знает о них так мало. Ей как девушке нравился механик ростом шесть футов четыре дюйма, весом двести десять фунтов, с въевшейся под ногти смазкой, то есть я. А мне как парню нравилась стройная девушка с янтарными глазами, повидавшая все. Мы стояли на обзорной палубе и смотрели, как приближается огромный искусственный диск Звездной Станции. Тут девушка взглянула на меня и сказала — в ее голосе как будто вовсе не было жестокости: «Ты ведь дальше не можешь, правда?» И меня снова затопил ужас, потому что я знал: она права примерно в девяти разных смыслах.