Ник изо всех сил старается прислушаться к разговору, чтобы понять его целиком, весь, вместе с тайными смыслами.

– Да был доктор-то?

– Да был. ОРЗ.

Он сказал он сказал он сказки говорит идя налево направо песнь заводит – этот ужасный с антилопой в руках. Дабыл Оэрзэ.

Антилопа вырвалась и убежала в окно, оставив синие следы на стене, и между ниточек тоже, хорошо не попала, а то пришлось бы все сначала, а во рту совсем сухо, ниточки получаются тонкими, непрочными, ничего, это Оэрзэ, теперь бисептол три раза в день или дважды бициллин вот тоже хорошо: наполненный гелием цибиллин рвется в небо – хорошо, догадался привязать его ниточками к большому пальцу на правой руке. Нужны еще ниточки срочно, дайте мне мокрое, мне нельзя останавливаться, видите? – дайте мокрое. Ловцы антилоп очень неповоротливы.

Неповоротливо, с промокшими до колен ногами, с грязными ладонями влез Белый обратно в окно, так и не увидев антилопу во второй раз: хотя весь сад обошел, откуда совершенно невозможно ей было исчезнуть, – в прошлом году, получив довольно приличный гонорар, он неожиданно для себя потратил его на забор; забор получился три метра ростом, хотя Белый рассчитывал его двухметровым. Строительная инженерия не была его сильной стороной, и, выступив автором забора, он не учел высоту ростверка, который пришлось подгонять под самую высокую точку периметра. Антилопа бы не смогла перепрыгнуть через препятствие, сожравшее год назад его писательскую получку, – Белый думал, что на оставшиеся от забора деньги съездит в Иерусалим, но никаких денег не осталось, все деньги умерли, и забор был им надгробным памятником.

Прежде чем вернуться в окно, Белый несколько раз обошел сад – и по периметру, и по диагонали, и вокруг укрытой на зиму клумбы с луковичными цветами. Эта клумба, доставшаяся Белому от прежних хозяев, являла собой надругательство над идеей ландшафтного дизайна, но Белый ее не трогал, хотя и сам не понимал почему. Она тянулась поперек сада, деля его на две части – культурную фруктовую и дикую хвойную. В дикой всегда тень, всегда полумрак, всегда приятный страх не суметь найти дорогу домой, но, хоть и не три сосны, а полтора десятка кедров, все равно, конечно, не заблудишься насмерть. Совершенно безопасно играть в ничейного сироту или, например, искать антилопу, привидевшуюся после бессонной ночи за компьютером. Впрочем, как это привидевшуюся: нормально увиденную. Вот и ладони не дадут соврать, они-то уж помнят прикосновение к влажным и точным следам антилопьих копыт. Да и сами следы никуда не делись – вот они. Вот здесь бежала антилопа, неслась над землей, треть страницы текста вслух между касаниями копыт о твердь. А вот тут, вот тут – она стояла, причем долго, целую ночь, может быть: земля вся в следах.

Уже почти решив идти спать, Белый вспомнил, что ничего не ел со вчерашнего вечера. Он завернул на кухню, включил газ и бросил на сковородку кусок колбасы, а потом задумчиво шевелил ее ножом – пока она совсем не обуглилась; тогда Белый выключил газ, швырнул колбасу в ведро, открыл окно проветривать и покинул кухню, засыпая на ходу.

Так это же антилопа и жарится. Все-таки они ее поймали, даже синие следы на стене – ну вот тут же были – соскребли и туда же, на сковородку. От сковородки жарко через восемь танцующих стен.

Ник застонал и закрыл лицо руками, баба Люда метнулась к нему – с ума сойти, как ему плохо, ну что ж ты будешь делать.

– Уйди!

Стены – они такие хитрые. Обдурят кого хочешь. Опять приближается. Но эта нет, эта добрая: несет стакан мокрого. И таблеточку ник и таблеточку нет сперва на вот тебе таблеточка, таблеточка, точка табле, ага, знаю, из точки табле втекает вода в бассейн, а откуда же вытекает-то, откуда же вытекает, ну забыл совсем, надо вспомнить, вспомню, стена уйдет и вспомню. Уходи, уходи, не видишь? – бассейн уже до краев. Господи, помоги ему, ну только этого нам еще не хватало. Господи, давай-ка, помоги мне, принеси тряпку, надо заткнуть точку табле, он бредит, господи, бредит, ну и пусть бредит, пусть только тряпку принесет.

– Андреевна, его в больницу надо, пусть бы скорая его и забрала б, чего ты?

– Нет уж, пусть тут, ничего, ничего, ничего.

– Ниточки у меня опять!

Снова ниточки, серебряные ниточки есть у меня опять, как хорошо, но утомительно, утомительно; очень много работы, надо протянуть отсюда в тот угол, он совсем незащищенный, сейчас сделаем сейчас, сейчас. Свежие нитки вязкие, тягучие, провисают в середине, нужно постоянно подтягивать, как на той гитаре, которая которую которой – что? Совсем выбился из сил.

– Выключите мясо, ради бога, до чего же ярко, в конце-то концов.

Яркий танец солнечного блика, оттолкнувшегося от фрамуги, разбудил Белого. Четыре пополудни, надо же. Он всегда удивлялся времени, когда ложился спать утром и просыпался через нормальные семь часов: куда делся день? Такая быстрая беспокойная птица, опять просвистела мимо – нет, ну надо же. То ли дело ночь, сытой совой сидящая где-то под потолком, охраняющая, бдительная – ни секунды не упустит, непременно отреагирует на шорох, поймает каждую – и в дело.

В комнате было холодно: Белый оставил окно открытым, когда ложился утром спать. Он встал, потянулся, подошел закрыть раму, выглянул в сад и увидел антилопу, задумчиво жующую ветку сирени.

Тихонько, чтобы не спугнуть зверя, Белый прикрыл створку окна и отступил вглубь выстуженной комнаты.

В комнате душный полумрак из-за наглухо задернутых штор – Ник все время требует выключить свет, у него резь в глазах. Но свет проникает в комнату через плетение ткани: невозможно выключить солнце, хотя последние три дня снаружи то пасмурно, то переменная облачность. Больной капризничает и требует полной тьмы, как вампир, и баба Люда наконец приносит в комнату одеяло, чтобы прибить его гвоздями к оконной раме.

Увидев молоток в руках своей спасительницы, больной засмеялся и потерял сознание.

Сознание тут ни при чем. Когда человек дописывает начало новой главы, сознание шляется беспризорником, бессовестно разглядывает чужие лица и заглядывает в чужие окна, щиплет траву, пьет из луж и плюет в колодцы, прыгает в самолет компании El Al и шатается потом по городу Иерусалиму, от витрины к витрине, от камня к камню, от ворот до ворот, от потери к потере – пока не устанет, пока не сядет на корточки посреди памятливой брусчатки и не начнет выковыривать из ее щелей рубины и бриллианты чистой воды – просто так, ни за чем, от усталости, просто чтоб никуда не идти хотя бы десять минут, но чтоб не без причины не идти, а сугубо по делу: и чем не дело выковыривать драгоценности из мостовой?

Беспризорное сознание может навсегда остаться в местах, где ему лучше всего шлялось, когда хозяину было не до него: хозяин в тот момент был занят другим, он был поводком, проводком, ниточкой, палочкой, бездумной свистулькой, флейтой, трубой на бане; он не слышал холода, голода, времени и сову – летающую над ним, к слову, совершенно бесшумно; зато потом, когда сознание и хозяин встречаются (если встречаются), то оба с изумлением безмерным знакомятся с новостями, которые совсем и не новости – они оба все знали. Они сами все это и придумали – когда в Иерусалиме разбили задний стоп-сигнал на «Рено-Мегане» (осколки красного и белого пластика разлетелись в радиусе двух метров и застряли в щелях брусчатки), а в Южнорусском Овчарове бесшумно охотилась сова.