А потом, промокшему и уставшему смертельно, ему пришла в голову очень простая мысль: зайти в храм и там немного поспать, и двери были открыты, и никого не встретил Ник внутри, только издали увидел двух монахов, то ли зажигавших лампады, то ли их гасивших, невозможно было разглядеть; потом ноги несли его туда, куда глядели глаза, а глаза теперь глядели под ноги; и он шел, шел и шел – в общем-то, не очень долго он шел, – пока не пришел в помещение, где сначала ничего невозможно было увидеть, так темно в нем было, но потом глаза немного привыкли к свету единственной горевшей там лампады, и Ник обнаружил, что стоит перед абсолютно черной иконой, на которой ничего не изображено. «Малевич», – сказал Ник вслух, и это была его последняя иерусалимская шутка. Сверху послышался шорох, Ник поднял голову, увидел громадного черного паука, спускающегося к нему по тоненькой серебряной ниточке, с живой еще антилопой в педипальпах, – и швырнулся прочь, назад, во тьму, вправо, в стену; ударился плечом, ударился лбом, а коленом не ударился – под коленом оказалась пустота, и Ник сложился швейцарским ножичком, и скользнул в нишу Сиро-Яковитского придела, и спасся.

Спасся, но для верности прошел еще несколько метров, пока подземелье не сузилось так, что дальше только на четвереньках: Ник опустился на четвереньки, протиснулся в нору, преодолел еще сколько-то расстояния и выбрался наружу, на свежий холодный воздух, к остановке – конечной остановке городского автобуса, там, где Восьмой Квартал прижимается к лесу, а асфальтовая дорога превращается в узкую грунтовку, ведущую – через заброшенные поля, параллельно с железнодорожной насыпью – к деревне Давидовка.

Деревня Давидовка является бесправным сателлитом Южнорусского Овчарова. Таким же, как и Пятый Бал. В Давидовке нет школы, церкви, общественного транспорта и даже милиции. С Южнорусским Овчаровым она соединяется при помощи скверной грунтовки и железнодорожной насыпи, с которой давным-давно сняли рельсы и разобрали шпалы. Шестикилометровая насыпь заканчивается на берегу речки. Карты врут, и никто не знает настоящего названия реки: каждый называет по-своему. Моста через нее давно нет, но красивые каменные быки, артефакты царского режима, по-прежнему стоят по колено в воде. Весной речка становится шире, летом мелеет – все в порядке. А по ту сторону несуществующего моста, на противоположном берегу реки, уже совсем другая земля. Не давидовская.

Впрочем, на ситуацию, в которую попал Ник, этот факт никак не влиял.

– Имеем проблему, – сказал Белый. – Имеем проблему. Как тебя возвращать?

Самолетом, как возвращаются домой все нормальные люди, было невозможно: присланный из Израиля паспорт оказался бесполезен и даже вреден, ведь в нем не было печатей о пересечении границы. Оставался единственный выход, и он, вопреки утверждениям деревенского, в данном случае должен был находиться именно там, где и вход.

Искать дыру в земле Белый начал сам, без Ника, который от слабости не мог пройти и десятка шагов без посторонней помощи. Да и баба Люда сказала, что Ник пойдет мотыляться по деревне только через ее, бабы Люды, труп.

– Пойдешь в свой Иерусалим, а вылезешь у японцев, – сказала она.

– Гитару жалко, – сказал Ник.

– Лечись пока, – кивнул Белый, – я сам разведаю.

И сдал билеты на самолет.

Поиски дыры, через которую можно попасть из Овчарова в Иерусалим, продвигались тяжело. Во-первых, было совершенно неизвестно, с какой стороны Ник увидел автобусную остановку, вылезши на поверхность. Самому ему казалось разное каждый раз: то как будто он увидел железную будку остановки спереди – так, что пришлось перейти дорогу, чтоб попасть под остановочную крышу; то как будто была она слева и стояла правым боком к нему; то как будто бы сзади – но вряд ли; то со стороны леса – Ник не помнил, чтоб увидел лес, очутившись на воле: значит, дыра могла быть у самого леса, а Ник выбрался из-под земли, будучи к лесу спиной. Словом, у Белого был большой выбор возможностей – без всякого ограничения в радиусе и направлениях; единственное, чего у него не было, это гарантии, что питомец бабы Люды не врет. Но ни Белый, ни баба Люда о таком варианте сперва даже не думали, безоговорочно поверив каждому слову Ника.

Сначала Белый отфотографировал местность вокруг остановки и склеил круговую панораму. Затем разбил ее на сегменты и каждый день с палкой в руках ходил на поиски дыры, которая, по идее, должна быть заметной и без тыканья палкой, раз из нее смог вылезти человек. Белый тыкал в землю палкой и зачеркивал в блокноте квадратные сантиметры уменьшенной схемы – каждый день с утра до ночи, десять дней, а на одиннадцатый к нему подъехала милицейская машина, из которой высунулся участковый и спросил, нужна ли помощь.

– Спасибо, – поблагодарил Белый. – Ключи ищу.

– А-а, – сказал участковый и уехал.

А Белый зачеркнул последний квадрат.

Дыры напротив остановки не было на шестьдесят метров вокруг. Дальше шли заборы.

Если бы не забор, Белый слетал бы в Иерусалим еще в прошлом году. Если бы не Ник, Белый был бы там теперь; а вместо этого одиннадцать дней тыкал палкой вокруг остановки на Восьмом.

– Ник, ты врешь насчет дыры, – сказал Белый. – Ты ведь все наврал.

– Нет, – ответил Ник, – я не наврал. Вон паспорт, вон логи в скайпе, вы же сами мне лэптоп дали.

– Он не наврал, что он из Иерусалима, – объяснял Белый ситуацию бабе Люде, – но насчет дыры наврал точно. Нету там никакой дыры. Нету.

– Хорошо посмотрел? – переспросила баба Люда. – Как же он теперь-то?

– Все посмотрел вообще. Вообще все. Нету.

– Ох ты ж елки-палки, Богородица-Заступница, ну е-мое, – качала головой баба Люда. – Но ведь вроде хороший-то парень-то, а?

– Непонятно только, врет зачем, – заметил Белый. И, шагнув в комнату Ника, сказал довольно холодно: – Ну что. Готовься сдаваться.

Подготовка к депортации Ника заняла неделю. Его отец сделал все невозможное, чтобы факт нарушения границы не был запротоколирован в Израиле, но уладить дело на российской стороне он не смог: Нику был навсегда запрещен въезд в Российскую Федерацию, так что с бабой Людой они прощались навеки. Белый на сцене прощания не присутствовал.

А потом выпал снег.

А потом снег растаял.

И пришла весна. И Белый, по своему обыкновению, стал ходить на дальние болота – за безымянную речку, лишенную моста, – смотреть на пролетные стаи уток и лебедей. Он представлял себя перелетной птицей, никогда и никому в жизни не сумев бы признаться в своей игре – игре в птицу, птицу улетевшую, птицу вернувшуюся, – фу, какая сентиментальщина; себе-то признаться – и то неловко. Так что Белый играл, самого себя изгоняя из свидетелей: бездумно, тоскуя, радуясь, взлетая – тяжело взлетал Белый над болотом (ослабели крылья за зиму), а потом шел напрямик через заброшенное сто лет назад поле, уставший, промокший, – и однажды по пояс провалился в яму, в которой и оставил сапог; полез за сапогом и увидел в стене нору; а дальше все как по-писаному – залез в нору, прополз несколько метров, вылез в храме Гроба. Он-то Сиро-Яковитский придел сразу узнал, и иконе его черной, с треснувшим при пожаре стеклом, поклонился почти автоматически, и паутине на своде потолка удивлен не был. Даже горную газель, все еще принимаемую им за антилопу, поприветствовал.