Следующий участок принадлежит иеговистам. Здесь никто не живет: за аккуратным белым штакетником несуразно раскорячился молельный дом с большой парковкой, начинающейся сразу от ворот и заканчивающейся впритык к фасаду. За домом – костровая площадка. По воскресеньям иеговисты палят костер и, рассевшись вокруг огня, хором поют в микрофоны. В Овчарове поговаривают, что в это время они кого-нибудь сжигают, а песни нужны, чтобы заглушить крики жертвы, недаром оттуда тянет не только дымом, но и жареным мясом. Проверить подозрение никому не удавалось, так как свидетельская община не приглашает на свои воскресные посиделки посторонних людей, а Зара говорит, что по воскресеньям всегда уходит из дому куда глаза глядят, а когда возвращается, парковка у соседей пустая и шашлыком уже не пахнет.

После иеговистов начинается большое болото, а за ним кладбище. Я терпеть не могу ходить вдоль него, поэтому сворачиваю направо еще до болота. Отсюда, от поворота, начинается улица Приморская – сперва это просто асфальтовая дорога, ведущая между камышей, затем камыши кончаются, уступив место лагуне (слева) и линии домов (справа). Первые несколько домов отстоят от кромки воды и от дороги довольно далеко: деревня приближается почти вплотную к морю где-то через километр, а начало улицы придерживается сухопутного образа жизни, пропустив вперед себя одинокий железный памятник какому-то Поспелову Сергею. Странное место выбрал себе Поспелов Сергей – у обочины тихой дороги, по которой раз в три часа проедет какой-нибудь рыбак. Правда, когда-то Приморская улица была более оживленной. Она вела к звероферме, и жить здесь считалось плохо, потому что ферма воняла говном норок и всем остальным, чем еще обычно воняют подобные фабрики. Но после того, как зверосовхоз обанкротился, а оставшиеся в живых норки разбежались по окрестностям, общая атмосфера воды и воздуха здесь здорово улучшилась, дорога опустела, а вид на лагуну и так никогда не портился.

Это моя любимая овчаровская местность. Мне нравится ходить по Приморской и мысленно сносить все ее дома по очереди, примериваясь, в какой точке образовавшегося пустыря построила бы дом себе. Сперва, например, я вызываю бульдозер к дому за зеленым забором, а когда с ним покончено, понимаю, что места мне будет мало и снести нужно еще два дома: справа и слева. Потом приезжают большие самосвалы и экскаватор, погружают битый кирпич и покореженный металлопрофиль в кузова и уезжают, оставляя меня наедине с чистой площадкой. Я тут же начинаю строить себе новый дом, но уже через пять минут стройки, едва закончив первый этаж, усилием воли возвращаю грузовики, вынимаю из них поломанные дома, быстро их ремонтирую и, оставив все, как было до меня, иду дальше. Позади, на деликатном расстоянии, едут, тихонько лязгая траками, бульдозер и экскаватор.

Я не знаю, сколько раз мне пришлось снести и заново отстроить Приморскую, пока однажды – в тот момент я как раз доламывала забор из старых стиральных досок – рядом со мной не образовался незнакомый, не очень старый дед. Увлеченная логистикой (надо было решить, хватит ли одного самосвала или понадобится второй), я не поняла, откуда он возник, но отметила про себя, что его хитрое лицо воспринимается таковым просто потому, что дед одноглаз. И, кажется, он поздоровался.

– Здравствуйте, – сказала я.

– Здравствуйте, – ответил дед.

Значит, не здоровался.

– Хотите участок купить? – спросил он, хитро щуря пустую глазницу.

– Так а нету же, – сказала я. – Пустых нету, а с домами дорого, да и не надо мне с домом, все равно сносить.

– Ну вот же, – возразил дед, – как же нету. Вот участок пустой, четыре года его уже продают, продать не могут.

– Кто продает? – удивилась я. – И почем? И где участок-то?

– Да вот же, – указал дед прямо перед собой, и я поняла, что показывает он на пустырь у наших ног – идеально ровный луг, украшенный придорожным памятником с надписью «Поспелов Сергей. 1949–1992». От дороги до линии домов в этом месте не меньше ста метров.

– Это вы Поспелов Сергей? – спросила я. – Все время было интересно узнать, как тут можно убиться – об траву, что ли?

– Я Поспелов. Будете брать участок-то?

– Почем? И сколько соток?

– Да даром отдам, – сказал дед, – все поле. С одним условием.

«Сейчас скажет, чтобы памятник ему поменяла на какой-нибудь дорогущий», – подумала я и почти угадала.

– Условие-то, – сказал дед и опять сощурил глазницу, – чтобы монумент мой не сносили, плохо про него не думали, на Девятое мая цветы чтоб к нему клали.

– А вы разве воевали? – удивилась я, мельком глянув на год рождения деда.

– Да при чем тут, – отмахнулся дед. – Задавило меня тут девятого мая. Хороший день был такой, главное. Да и потом тоже ничего.

– Задавило? – зачем-то переспросила я.

– Ну да. Бульдозер назад сдавал, а я не видел.

«Господи, – подумала я, – это не я».

– Ну что, берете? – спросил дед.

Я даже удивилась, услышав свой ответ:

– Мне надо подумать.

Обычно я сразу говорю «нет», а тут вдруг «надо подумать».

– Ну, думайте, – согласился дед. – Я столько ждал, и еще подожду.

– Четыре года же, – напомнила я.

– А это мало?

Мне еще хотелось задать Поспелову несколько вопросов, но тот вдруг заспешил, попрощался и на удивление скорым шагом направился в сторону Фёдоровских сопок. Я тоже обычно хожу этой дорогой, но теперь это выглядело бы так, будто я преследую Поспелова. И я пошла домой, сделав крупную петлю через центр Овчарова – до нормы шагов не хватало трех километров. Оставалось метров пятьсот до дома, когда я поняла, что на сделку с Поспеловым не пойду: сдался мне его монумент, про который я даже не имею права плохо думать.

На следующий день я никуда не иду, потому что сильный дождь. Еще через день мне некогда. На тропу выгула браслета я выхожу через три дня и первым делом неприятно поражаюсь отсутствию Зариной дули между иеговистами и малиновым забором Бумагина. Не то чтоб они теперь соседствовали вплотную; нет. Все как обычно: длинный малиновый забор, через участок от него – парковка свидетелей, но между ними обычный шлакоблочный дом – с обихоженным двором, с высокими елями вокруг. «Сколько же меня на самом деле тут не было, – думаю я, – зовите меня Рип ван Винкль».

Зара, Зара, у меня тоже тяга к перемене места, но нельзя же так радикально. Моя-то тяга к перемене места обусловлена тем, что я хочу вид из окон на море – это раз. Я хочу, чтобы на закате, когда угол падения солнечных лучей на воду равен углу отражения, умноженному на 2 000 000, воздух вокруг моего дома окрашивался в сиреневый цвет. Собственно, это все.

Я выхожу на Приморскую и быстрым шагом иду к Фёдоровским сопкам, засунув руки в карманы и думая о том, что Поспелов Сергей ошибочно принял меня за идиота. Минуя сухопутное поле с железным обелиском, я бросаю на него взгляд и останавливаюсь как вкопанная: обелиск на месте, но ни дат, ни имени на нем прочесть невозможно из-за ржавчины. Потом иду дальше и, дойдя до конца улицы, обнаруживаю знакомое заброшенное поле, вдоль и поперек обвязанное бело-красными лентами. Воткнутый у обочины щит информирует, что все эти новые участки продаются. Я разворачиваюсь и иду обратно.