– Прогрессивной партии.

– Да плевать. Слушай, я тебя не подставляю под монастырь. Кроме того, ты тупо будешь мне мешать, если что.

Спенсер завел машину и стал ждать, когда пассажир захлопнет свою дверь. Уинстон не двинулся.

– Просто рвани с места, по-гангстерски, – посоветовал он.

Спенсер бросил машину в скорость и резко газанул. От толчка дверь закрылась, как раз когда они выехали на Парк-авеню.

Двигатель «мустанга» рокотал вхолостую. Они остановились у дома Уинстона, но никто не двинулся с места, пока сын Гарри Чепина не вырос похожим на отца.

– Ты все еще хочешь, чтобы я завтра приехал и помог готовиться к дебатам?

– Да, приезжай. Только у Иоланды скоро экзамены, так что мы не сможем сидеть дома.

– Ничего, прогуляемся по району.

– Отлично. Одна только просьба, ребе: приезжай в другой обуви, хорошо?

– Что? Клоги? С ними что-то не так?

– Да, ниггер, клоги. Не надевай их. Если ты думаешь, что я буду с тобой весело цокать по дорожке, то ты сбрендил. Сколько ты за них отдал, интересно?

– Сто сорок долларов.

– Чего?! И на нас гонят, что мы отдаем такие деньжищи за кроссовки? Это на вас, на богатеньких ниггеров, надо обратить внимание. Полторы сотки за две деревяшки! Блин, да я распилю доску пополам, наклею на половинки по носку и продам тебе за полтинник.

Хохоча, Борзый все-таки выпростался из машины, однако тут же нырнул головой обратно и протянул руку. Спенсер медлил, не понимая, какой тип рукопожатия Борзый предлагает, традиционный или что-то специфическое из десятка разновидностей. Наконец они пожали друг другу руки коротко и крепко, как главы государств после успешных переговоров.

– Вот и разница между ниггером вроде меня и ниггером вроде тебя, – сказал Уинстон, выпрямляясь. – Сто сорок за клоги или за кроссовки.

– Белые все равно не видят разницы.

– Это точно.

– Но противнее всего, когда другие черные не видят разницы. Я уже привык, что белые крепче держатся за сумки и переходят на другую сторону улицы.

– Знаешь, когда-то и я перешел бы улицу, увидев тебя, ребе. Только я перешел бы на твою сторону, чтобы поживиться денежками.

– Вот спасибо.

– Ребе, тебе повезло хотя бы потому, что ты говоришь, как белый. Если всю оставшуюся жизнь будешь общаться по телефону, все у тебя будет тип-топ. Вот скажи мне: в чем разница между белыми и черными?

– Это какая-то загадка?

– Нет, я серьезно.

– Белые едят мороженое круглый год, даже зимой. И когда подвозят тебя домой, то высаживают и сразу уезжают. Черные подождут, пока не увидят, что ты нормально зашел внутрь.

– Спасибо, что подвез, ребе.

– Не за что, Уинстон.

– Ладно, до завтра.

Мальчишки, стоявшие в вестибюле, расступились, как ворота шлюза. Когда Уинстон прошел, их ряды вновь сомкнулись. Спенсер подождал пару минут, потом с визгом газанул, закрыв пассажирскую дверь в гангстерском стиле.

Остатки рулета с курицей сгинули в глотке Уинстона. Салфетка, насквозь пропитанная жиром, уже не помогала, он облизнул пальцы и вытер рот углом льняной скатерти.

– Не знаю, откуда взялись все этим мексиканцы, но я рад, что они решили сюда переехать. Еда охуенно вкусная.

Спенсер заплатил за еду, и они вышли из «Пуэбла Мехико». Уинстон на ходу допивал холодную орчату.

Они молча шли на север, переваривая еду и окрестности. Подобно пустошам английской провинции или болотам луизианских байю в старых фильмах ужасов, ночью улицы Восточного Гарлема претерпевают метаморфозы. В темноте бродят только дураки и чудовища. Спенсер семенил по Лексингтон-авеню, дергаясь от каждого совиного крика. Уинстон двигался против течения, городской аллигатор, патрулирующий болото в поисках добычи.

На 110-й местные устроили пробку на перекрестке. Игнорируя дорожное движение, они носились между машинами, что-то друг другу орали и показывали жестами, как брокеры на Нью-Йоркской фондовой бирже.

– Тут сегодня жарко! – заметил Уинстон, заметил с таким удовлетворением, что сразу стало ясно, что он имеет в виду скорее городскую суету, чем душный вечер.

Спенсер прочел вывеску на почтовом отделении в дальнем конце 110-й стрит: «СТА ЦИЯ АДСКИЕ ВРАТА».

Неподалеку на перевернутых пластиковых ящиках сидела парочка, одетая в футболки, обрезанные джинсы и шлепанцы из вспененной резины. Они смотрели черно-белый телевизор, запитанный при помощи зажимов-крокодилов от внутренностей фонарного столба. Игра с участием «Янки» сопровождалась драматичным комментарием на испанском. Женщина со свежеуложенной прической оторвалась от экрана и встретила Уинстона широкой улыбкой:

– Эй, Борзый-Борз!

– Как дела, красавица? Как поживаешь?

Ее муж, увидев Уинстона, схватил за ошейник своего коренастого черно-коричневого ротвейлера по кличке Убийство.

– ¿Qué te pasa, бро?

– Suave.

Повернув козырек своей бейсболки под еще более странным углом, Уинстон остановился, чтобы погладить Убийство. Когда собака потянулась, чтобы лизнуть его руку, Уинстон захватил голову пса в замок.

– Как жизнь, ниггер? – спросил он животное, которое ответило лишь умоляющим взглядом карих глаз и попыталось вырваться из захвата.

Уинстон усиливал хватку, пока пес не начал скулить. Удовлетворенный, Борзый отпустил Убийство, и они со Спенсером перешли на другую сторону.

– Готов к занятию? – спросил Спенсер, вручая Уинстону листок бумаги. – Я тут составил список вопросов, которые могут задать на дебатах.

Уинстон, не глядя, скатал листок в трубку.

– Пойдем дальше. Там будет тише.

Цепочка красных огней светофоров терялась где-то вдали. Спенсеру казалось, что они сейчас начнут спуск в преисподнюю, где он станет для Уинстона-Вергилия Дантом.

Много воды утекло с тех пор, как Спенсер ночью ходил по Восточному Гарлему. В прошлый раз они с ребе Циммерманом проводили на 117-й стрит шиву с Беа Вульф, муж которой покоился на кухонном столе (его забрал рак легких). Семь дней Спенсер мотался через уличный хаос между квартирой и рынком, чтобы добыть еды для кошки и свечи, и читал про себя кадиш.

Он повертел головой в поисках призрака мистера Вульфа или других напоминаний о прежнем еврейском присутствии. Перед пекарней сидел по-турецки бродяга в выцветшем свитере и грязных полиэстеровых штанах. Запах свежевыпеченного хлеба смешался с вонью подсохшей мочи. Бомж, казалось, поблескивал, словно едкий воздух покрыл его бронзой, а теплый ночной ветер отполировал металл. Поймав взгляд Спенсера, бродяга приложил к губам большой и указательный пальцы.