пива и победоносно вскинул руку с трофеем, глядя на полуголого хозяина, остановившегося у калитки, чтобы перевести дух.

За углом мы резко притормозили, и я, положив велосипед на землю, бросился к Сэлу проверять плечо.

– Дай погляжу, – сказал я, а Сэл поморщился. Сильнее всего от граблей пострадала футболка, а сам удар пришелся между лопатками, где теперь и сосредоточилась боль. – Крови нет, – с облегчением сообщил я.

– Это было нечто, – покачав белобрысой головой, сказал Дэз. – Жаль, что ты вторую бутылку уронил, Сэл.

– Он знает, кто я, – судорожно дыша, сказал брат.

– Что? – Я нахмурился.

– Он сказал, что я – «сын Пола Мендосы». – Сэл стал разминать плечи, словно готовясь к драке. – Эта сволочь узнала меня.

Я попытался вспомнить, почему же лицо мужчины показалось мне таким знакомым.

– Черт, да он ведь из гольф-клуба! – воскликнул я.

Мы с братом переглянулись, и он закрыл лицо руками.

– А как вам титьки? – спросил Дэз. – Видели, он шезлонг к самой изгороди поставил! Да еще две бутылки пива… – Он визгливо расхохотался. – Подготовился, ничего не скажешь!

– Мерзкий извращенец, – процедил Сэл.

– Но мы ведь тоже на нее пялились, – заметил я.

– Да, но мы заранее этого не планировали. Ей сколько лет, семнадцать, не больше? А ему, поди, все пятьдесят? – Он покачал головой. – Это ненормально.

Дэз прочистил горло.

– Вот-вот! Гадость какая.

Кровь ударила мне в голову. Такое чувство до сих пор время от времени на меня накатывает – например, когда «Арсенал» проигрывает в финальной игре Кубка; оно же охватывало меня в школьные годы, когда меня не хотели брать в команду на уроках физкультуры. Чувство это – что-то между гневом и беспомощностью – не на шутку пугало своей огромностью. До сих пор не знаю, что с ним делать.

Но в тот день я к нему прислушался.

Я поднял отцовский велосипед и поехал назад. Крутил педали все быстрее и быстрее, набирая скорость, а ветер свистел у меня в ушах, точно музыка. Подъезжая к нужному дому, я услышал неподалеку визг шин Сэла и Дэза.

Только тогда я поднял камень. Мысль об этом пришла ко мне раньше, но я понимал, что возвращение на место преступления с оружием будет расценено как доказательство предумышленности моего деяния, и тогда с меня спросится куда строже. Так что я наклонился только сейчас и подобрал с обочины большой камень – гладкий, блестящий, с острым уголком.

Я распрямился, оглядывая дом. Камень я вращал в ладони, будто хотел передать ему всю энергию, что бурлила в моих жилах. Будто хотел его оживить.

– Давай, – шепнул Сэл у меня за спиной. – Давай, Ник. Покажи им.

Уж что-что, а броски мне всегда удавались. Если меня и спешили куда-нибудь позвать на физкультуре, так это когда надо было играть в баскетбол или сбить на землю что-то, застрявшее на дереве. Тогда-то и раздавалось: «Позовите Ника». А еще руки у меня были ловкие. Папе даже казалось, что из меня вышел бы неплохой боксер, будь у меня нервы покрепче.

«Слишком уж ты ранимый, – говорил он. – Противник сразу поймет, куда ударить и как тебя сломить. На ринге вторых шансов не дают. Тут уж пан или пропал».

Камень влетел в окно второго этажа, а следом раздался предсказуемый и утешительный звон.

Дожидаться того, что будет дальше, мы не стали. Я понесся по дороге навстречу ветру, а Сэл и Дэз устремились за мной, победно крича и улюлюкая.

Конец 2018

Через полгода после похорон Сэла папа позвонил мне на работу. Раньше он так никогда не делал.

– Сынок, – начал он, – у меня рак легких. По прогнозам врачей, мне осталось месяца три, самое большее полгода.

– Папа, – сказал я.

– Я неплохо справляюсь и сам. Но ты все-таки загляни ко мне, чтобы мы могли все обсудить. В пятницу я свободен.

Пятничным вечером я остановился у порога дома, где прошло мое детство, с упаковкой пива в руках. Я поднял тяжелую латунную ручку и отпустил ее – гулкий стук эхом разнесся по пустому коридору по ту сторону двери. Пока я дожидался, когда мне откроют, я заметил у ступенек один из маминых терракотовых горшков. Иссохшая земля в нем вот уже тридцать лет не взращивала гераней.

Дверь распахнулась, и на меня взглянуло бледное, осунувшееся лицо – я не сразу понял, что оно принадлежит папе.

– Выглядишь прекрасно, – сказал я, переступив порог.

Он молча забрал у меня пиво и окинул упаковку критическим взглядом.

– Я как-то больше по виски. Пропустишь стаканчик?

– Не откажусь, – ответил я, сбрасывая обувь.

Он налил мне виски и провел в столовую, где на столе красного дерева уже были разложены стопки бумаг. Потом выдвинул стул и жестом пригласил сделать то же самое.

– Пап, может, в гостиной посидим? – предложил я.

– Но у меня тут все документы.

– Они ведь могут и подождать, так?

– Время не ждет, – возразил он и сел напротив. – Особенно в моем случае. Садись.

Я глотнул виски.

– Итак, я хочу, чтобы меня погребли в земле. Вот указания по поводу похорон. – Он протянул мне хрустящий лист белой бумаги с жирными точками в начале каждого пункта. – Поминок не хочу. Никаких пиршеств, слайд-шоу, никакой толпы людей, не общавшихся со мной годами, а потом вдруг решивших притвориться, что им не плевать. Не нужно мне лицемерия, уж спасибо. Просто закопайте меня в землю.

Я вздохнул.

– Я уже все разузнал про участок. Хотелось бы, чтобы меня похоронили как можно ближе к твоей маме, но я зарезервировал местечко рядом с твоим братом на случай, если ничего не выйдет.

– Пап, это невыносимо, – сказал я и вскочил. – Обещаю, я все прочту, но потом, а сейчас пойдем в гостиную и включим телик. – Я потянулся к его стакану. – Давай я налью нам еще выпить.

В гостиной я взял с буфета почти опустевшую бутылку виски и разлил по стаканам. Папа сел в кресло, а я – на диван у противоположной стены. Он включил новости.

В Индонезии произошло землетрясение, и на экране замелькали кадры с разрушенными домами и плачущими детьми. Эти жуткие заставили меня подумать об Анне. Она до сих пор иногда внезапно появляется в моей жизни и потом некоторое время все никак не идет из головы.

– И еще кое-что, – сказал папа. – Я написал в «Арсенал», попросил передать абонемент тебе. Все уже оплачено до конца сезона, а потом, надеюсь, его смогут переписать на твое имя, так что сможешь ходить на матчи вместо меня.

– Не уверен, что это возможно, пап.

– Пятьдесят лет я хожу на их