Ему не надо было смотреть. Пит просто знал: они уже здесь.

Чьи-то медленные тяжелые шаги. Хоффманн подбежал к двери, приложил ухо к холодному металлу, прислушался. Охранники вели нового заключенного.

И вот Пит услышал знакомый голос:

— Stukach.

Стефан. Его ведут по коридору, в камеру.

— Что ты сказал?

Вертухай, который глаза таращил. Хоффманн плотнее прижал ухо к двери, он хотел расслышать каждое слово.

— Stukach. Это по-русски.

— У нас тут не говорят по-русски.

— Один — говорит.

— Давай двигай!

Они здесь. Скоро их будет больше. Скоро все, кто сидит в строгаче, узнают: в одной из здешних камер жмется по углам стукач.

Голос Стефана — сама ненависть.

Пит нажал на красную кнопку. Он не снимет с нее палец до тех пор, пока не придет кто-нибудь из надзирателей.

Они дали ему понять, что уже здесь и что его гибель — вопрос времени. Часы, дни, недели. Те, кто следил за ним, кто ненавидел его, знали: придет момент, когда ему больше нечего будет ждать.

Квадратное окошко открылось, но глаза были другие — того, пожилого инспектора.

— Я хочу…

— У тебя дрожат руки.

— Какого…

— Ты страшно потеешь.

— Телефон, я…

— У тебя дергается глаз.

Хоффманн так и держал палец на кнопке. Гнусавый вой разносился по коридору.

— Отпусти кнопку, Хоффманн. Успокойся. И прежде чем я что-нибудь сделаю… я хочу знать, как ты себя чувствуешь.

Хоффманн отпустил кнопку. В коридоре стало поразительно тихо.

— Мне надо еще позвонить.

— Ты звонил только что.

— По тому же номеру. Пока мне не ответят.

Тележку с телефоном и справочником вкатили в камеру, и седой инспектор сам набрал номер, который помнил наизусть. Он не сводил глаз с лица заключенного, смотрел на подергивающийся в тике глаз, на блестящие от пота лоб и запястья, смотрел на человека, сражающегося с собственным страхом, человека, который слушал гудки и которому никто не ответил.

— Ты неважно себя чувствуешь.

— Мне надо позвонить еще раз.

— Позвонишь попозже.

— Мне надо…

— Тебе никто не ответил. Перезвонишь потом.

Хоффманн не выпускал трубку из трясущийся руки, одновременно пытаясь взглянуть в глаза инспектору.

— Пусть мне принесут книги.

— Какие книги?

— Остались у меня в камере. В секторе «G2». У меня есть право на пять книг. Я хочу, чтобы принесли две. Я не могу целый день смотреть на стены. Книги на прикроватном столике. «Из глубины шведских сердец» и «Марионетки». Пусть их принесут, сейчас же.

Говоря о книгах, заключенный как будто немного успокоился, его уже не так трясло.

— Стихи?

— А что?

— Здесь не так часто читают стихи.

— Они нужны мне. Стихи помогают мне верить в будущее.

Его лицо, лицо заключенного, покрытое красными пятнами, как-то просветлело.

— «И вдруг мне пришло в голову, что потолок, мой потолок, — это чей-то пол».

— Как?

— Ферлин. «Босоногая ребятня». Если ты любишь стихи, я мог бы…

— Отдайте мне мои книги, и всё.

Пожилой надзиратель ничего не сказал; он выкатил тележку из камеры и запер тяжелую железную дверь. Снова стало тихо. Хоффманн опять сел на холодный пол и потрогал мокрый лоб. Его дергало, он дрожал, потел. Раньше он не знал, что страх виден со стороны.

* * *

Пит переместился с пола на кровать и лег на тонкий матрасик, без простыни и одеяла; он замерз, съежился в колом стоящей, не по росту большой робе и уснул. Ему приснилась Софья — она бежала перед ним, и он, как ни пытался, не мог ее догнать; он касался ее рук — но те растворялись в воздухе. Софья кричала, он отвечал, но она не слышала, его голос сходил на нет, а Софья становилась все меньше и удалялась, удалялась, чтобы потом медленно исчезнуть.

Пит проснулся от шума в коридоре.

Охрана кого-то вела в душ или в клетку, подышать воздухом, зэк что-то сказал. Хоффманн подошел к двери, ухо — к квадратному окошечку. На этот раз голос был другой, говорили по-шведски, без акцента. Незнакомый голос.

— Паула, ты где?

Пит был уверен, что не ослышался.

— Паула, ты же не прячешься?

Охранник с выпученными глазами велел голосу заткнуться.

Голос орал в никуда, но точно напротив камеры Хоффманна, говоривший хорошо рассчитал, где именно его услышат.

Хоффманн съежился под дверью, сел на пол, подтянул колени к груди — ноги его не держали.

Прошлой ночью кто-то раскрыл его, он стал «stukach», заработал смертный приговор. Но… Паула… этого он не понимал, пока не понимал. Говоривший знал его кодовое имя. Паула. Господи боже… кодовое имя Паула знали всего четверо. Эрик Вильсон, который его придумал. Интендант Йоранссон, который его одобрил. Только эти двое, в течение нескольких лет кодовое имя знали только они. После совещания в Русенбанде — еще двое. Начальник Главного полицейского управления. Заместитель министра юстиции. Всё.

Паула.

Значит, кто-то из этих четверых.

Кто-то из них, из тех, кто был его защитой, его спасением, — спалил его.

— Паула, эй, Паула, мы хотим повидаться с тобой!

Тот же голос, теперь чуть дальше, по направлению к душевой, потом — то же усталое «заткнись» от охранника, который ни о чем не догадывался.

Пит крепче обхватил колени, прижал к груди.

Он — дичь. Стукач в тюрьме, где стукачей ненавидят так же, как насильников.

Кто-то колотил в дверь своей камеры.

Кто-то с другой стороны вопил «stukach».

Скоро ненависть объединила всех сидящих в изоляторе; заключенные колотили в двери камер — двое, трое, четверо, потом к ним присоединились остальные. Заключенные наконец-то нашли, куда и на кого излить свою ненависть, кулаки били по железу все сильнее. Хоффманн зажал уши, но звук ударов проникал в голову; наконец Хоффманн не выдержал, нажал на кнопку и не убирал палец. Звонок потонул в монотонно-ритмичном гаме.

Квадратное окошечко. Глаза тюремного инспектора.

— Да?

— Я хочу позвонить. Я хочу свои книги. Мне надо позвонить, мне надо получить книги.

Дверь открылась. Пожилой инспектор вошел, провел рукой по жидким седым волосам, показал на коридор: