Хоффманн бросил взгляд на «стакан» охранников. Там сидел пятый — тот, пожилой, Якобсон. Инспектор с седыми жидкими волосами. Сидит спиной к коридору.

Они далеко друг от друга.

Хоффманн медленно пошел к душевой и туалетам. В коридоре трое вертухаев, и они далеко друг от друга.

Хоффманн сел на загаженное пластмассовое сиденье, спустил воду, потом открыл кран и оставил воду течь. Он глубоко дышал, следя, как при каждом вдохе раздувается живот. В животе находилось спокойствие, оно так нужно ему сейчас. Он не умрет. Не сейчас.

— Всё. Можешь открывать.

Надзиратель отпер дверь; Хоффманн бросился вперед, нацелился и крепко прижал миниатюрный револьвер к глазу этой суки, которая таращилась на него через окошко в двери камеры.

— Твой сослуживец. — Он говорил шепотом. — Сюда должен прийти твой сослуживец.

Инспектор не шевелился. То ли не понял, что происходит. То ли испугался.

— Сейчас. Он придет сейчас.

Хоффманн, не спуская глаз с личной рации на ремне у надзирателя, еще крепче прижал револьвер к закрытому веку.

— Эрик?

Инспектор понял. Осторожно махнув рукой, он еле слышно позвал:

— Эрик, подойди сюда…

Хоффманн коротко глянул на следующего надзирателя. Тот двинулся было им навстречу, но вдруг остановился, сообразив, что его коллега стоит неподвижно и что к его голове прижато что-то похожее на кусок металла.

— Подойди.

Надзиратель, которого звали Эрик, поколебался, потом пошел, взгляд вверх, в камеру слежения, картинку с которой видит сейчас дежурный на центральном посту.

— Еще так сделаешь — убью. Убью. Убью.

Пит еще сильнее прижал револьвер к глазу надзирателя, а другой сорвал с форменных ремней две пластмассовые штуки, которые давали единственную возможность поднять тревогу.

Надзиратели ждали, подчиняясь ему во всем. Оба понимали — Хоффманну терять нечего, тюремные охранники такое хорошо понимают.

Остался еще один.

Еще один человек, который мог свободно передвигаться по коридору. Хоффманн посмотрел на будку надзирателей. Третий по-прежнему смотрит в сторону, шея склонена вперед, как будто читает.

— Вставай!

Тот пожилой, седой, обернулся. Между ними было двадцать метров, но инспектор прекрасно понимал, что именно он видит. Заключенный держит что-то у головы надзирателя. Рядом неподвижно стоит и ждет второй.

— Тревогу не поднимать! Не запирать дверь!

Мартин Якобсон с трудом проглотил комок.

Его всегда занимало — что он будет чувствовать? Теперь он это знал.

Все эти чертовы годы он ждал нападения, по-идиотски тревожился из-за такой вот ситуации.

Спокойствие.

Он чувствовал спокойствие.

— Тревогу не поднимать! Не запирать дверь! Убью!

Тюремный инспектор Якобсон знал инструкции безопасности Аспсосской тюрьмы наизусть. При нападении: 1. Запереть двери. 2. Включить тревожную сигнализацию. Много лет назад он присутствовал при разработке правил поведения разоруженной охраны, и вот теперь ему впервые приходилось применять их на практике.

Сначала — запереть будку надзирателей изнутри.

Потом — послать сигнал тревоги на центральный пост.

Но в голосе (он слышал его) и мышцах (он видел тело) Хоффманна ощущалась агрессия. Якобсон знал, что зэк, который кричит, вцепившись в оружие, способен на насилие; Якобсон читал заключение Государственной пенитенциарной службы, читал дела своих подопечных с психопатическими склонностями, но жизни его коллег, человеческие жизни, значили неизмеримо больше, чем принятые раньше инструкции о безопасности. Поэтому Мартин не остался в будке, не запер дверь изнутри. Он не нажал ни на кнопку тревоги у себя на рации, ни на кнопку на стене. Вместо этого он медленно пошел вперед — куда указывала рука Хоффманна. Якобсон прошел мимо первой камеры, и кто-то снова заколотил в дверь, однообразный тяжелый звук покатился между стенами коридора. Какой-то заключенный среагировал на происходящее снаружи и устроил то, что зэки всегда устраивают, когда злятся, требуют внимания к себе или просто радуются какой угодно хрени, лишь бы не эта тоска. Стук поднялся во всех камерах, в двери начали колотить другие заключенные, которые понятия не имели, что произошло, но подключались к тому, что все-таки лучше, чем ничего.

— Хоффманн, я…

— Молчать.

— Может, мы…

— Молчать! Убью.

Трое надзирателей. Теперь они все рядом. Эти, которые во дворе… пройдет еще какое-то время, прежде чем они окажутся здесь.

Он прокричал в пустой коридор:

— Стефан!

Еще раз.

— Стефан, Стефан!

Камера номер три.

— Сука-стукач.

Истеричный голос резал слова и стены.

Стефан.

Всего в нескольких метрах, его и Хоффманна разделяет только запертая дверь.

— Тебе конец, сука-стукач.

Хоффманн крепче прижал револьвер к глазу молодого охранника, оружие чуть скользнуло.

Жидкость, слезы, он плачет.

— Поменяетесь местами. Ты войдешь туда. В третью камеру.

Охранник не двигался с места. Как будто не слышал.

— Открывай и заходи! Это все, что от тебя надо. Открывай, мать твою!

Охранник механически вынул связку ключей, уронил на пол, поднял, долго поворачивал ключ. Дверь медленно заскользила, он двинулся в камеру.

— Стукачок. Со своими новыми приятелями.

— Меняйтесь местами. Ну!

— Крысеныш-стукач. А, черт… что это у тебя за херня?

Стефан был гораздо выше и тяжелее Пита.

Он полностью заполнил дверной проем — темная тень с глумливой ухмылкой.

— Выходи!

Он не стал долго размышлять, ухмыльнулся, двинулся навстречу Питу — слишком быстро, слишком близко.

— Стой!

— А почему я должен стоять? Потому что один крысеныш приставил пистолет к голове какой-то суки?

— Стой!

Стефан продолжал надвигаться на него, открытый рот, сухие губы, горячее дыхание, его лицо слишком близко, оно напирало, нападало.

— Ну стреляй. Будет у нас одним вертухаем меньше.

Когда большое тело оказалось прямо перед ним, Хоффманн уже ни о чем не думал. Он хотел захватить заложника и угрожать «Войтеку», а не тюремной охране, но недооценил опасность. Когда Стефан бросился к нему, мыслей не осталось никаких, только страх, который и был волей выжить. Пит оттолкнул охранника, навел дуло на глаза, в которых застыла ненависть, и выстрелил. Один-единственный выстрел — и пуля сквозь зрачок, хрусталик, стекловидное тело вошла в мягкий мозг и остановилась там.