Затаив дыханье, Глафира следила за каждым ее движением. Полина Кондратьевна делала все молча и быстро, торопливо, но точно. Вот она вытащила шпильки из волос, распустила уложенную косу, растрепала, взбила в беспорядке пряди. Вот взялась за подол платья — старого, нелюбимого, как знала Глаша, — с треском разорвала ткань до пояса. Так же обошлась с рукавом, и ворот безжалостно рванула на груди. После взяла алый мячик, осторожно ткнула его вилкой — и брызнувшими тонкими струйками облила себя с ног до головы, особенно старательно вымазав шею, грудь и разорванный край подола. Сдувшийся в шкурку мячик сунула за вырез нательной рубашки на груди.

Оглянувшись по сторонам, Полина Кондратьевна поставила ногу на пенек (это в прошлом году старую сливу, кислую-прекислую, спилили) и подтянула юбку до бедра. Зажав вилку в кулак, с силой воткнула себе в мякоть полной икры — даже не отвернувшись, не зажмурившись, поразилась Глаша. Стиснув зубы, сдержала крик. Выдернув вилку, вытерла окровавленные зубцы об одежду и, размахнувшись, закинула ее далеко — за забор, в заросли крапивы.

Лишь после этого, согнувшись пополам от боли, издала такой душераздирающий вопль, что и без того оглушенная Глаша отпрянула в крыжовник и села на торчащий колючий сук.

Содрогнув еще раз безмятежную тишину сада протяжным истерическим криком, Полина Кондратьевна без сил повалилась на постеленную шаль.

Вскоре прибежали напуганные деревенские.

Не враз опомнившаяся Глаша оказалась перед бездыханно лежащей Яминой одной из первых.

— Ах, батюшки! Что стряслось-то? — заохали над головой, когда она склонилась над подругой. — Вся в кровище! Вот ужас-то!.. Убили? Зарезали?! Держите душегуба! Он где-то тут спрятался!.. Не боись, от нас не убежит. Уж я ему задам!..

— Стойте! — выпрямилась Глаша. — Никто никого не зарезал! Никого ловить не надо! Она жива. Просто без чувств. Ее нужно перенести в дом…

— Пропустите, — сквозь толпу протолкалась Марьяна-ведунья. Нагнувшись над окровавленной Яминой, быстро ее осмотрела, пощупала, принялась расстегивать платье: — Ее нужен воздух, расступитесь!

— Беременная, что ли… — пробормотала она так тихо, что слышала одна Глаша.

Глаша помогла справиться с пуговицами, при этом незаметно вытащила из-под рубашки лоскутки от мячика. Почему-то из всего увиденного он больше остального поразил ее.

Кто-то принес воды, плеснули в лицо, дали попить. Едва придя в себя, на посыпавшиеся со всех сторон вопросы Ямина отвечала слабым голосом, запинаясь:

— Не помню, как тут оказалась… Он набросился из темноты… Схватил… Ах, как больно!.. У него клыки, волчьи…

— Так волк, что ли?

— Нет, — помотала она головой, — человек!.. Он меня… Ох-х, не могу сказать!.. И укусил, клыками своими укусил — в шею и сюда… — и, прижав к шее дрожащее пальцы, подтянула другой рукой юбку, обнажив кровоточащую рану на ноге.

Над поляной пронесся общий вздох-стон.

— Кто?! — заорали мужчины, сжав кулаки.

— Да что ж это за нехристь? — охнули бабы, прикрыв в ужасе ладонями рты.

— Это… — прошептала чуть слышно пострадавшая. Все подались вперед, силясь расслышать. — Это… — повторила она с волнением в голосе, несколько громче. — Это тот иностранец, что гостит в усадьбе барона…

Это услышали все.

И, словно в подтверждение, небеса разразились громом. И молнией. Дважды.

Хлынул ливень, и застывшие в страхе люди увидели, как струи дождя полились сверху, сквозь листву деревьев им на плечи, на головы, окрашивая белые рубахи и светлые платки в красноватый цвет. Алые капли падали, алые разводы растекались по загорелой коже, по темнеющей на глазах материи…

— Это знак! Это проклятье свыше! — истошно закричали в толпе, до того оцепенело молчащей.

— Это наказание за то, что крещеные люди приютили у себя чертово отродье! — поддержал еще один визгливый голос.

— Убить его! На костер! Удавить! Утопить! — наперебой взорвалась криком толпа.

Зарычав, рассвирепевший народ гурьбой двинулся прочь из сада, с окровавленной якобы жертвой остались лишь три старушки, знахарка и Глафира.

Последняя, отойдя в сторонку, разжала кулачок и воззрилась на лежащий на ладони клочок измазанной красным кожицы.

— Свиной пузырь? — прошептала она. — И… — лизнув палец, — клюквенный соус, кислый!

Вновь зарядил дождь, и вновь под серебристым покровом Феликс не заметил, как исчез из вида итальянец.

Поднявшийся ветер свистел в кронах, деревья раскачивались, скрипели ветви. То и дело грохотал гром.

В очередной белой вспышке Феликс увидел…

На открывшейся поляне стояла толпа народа, ощетинившись вилами, косами и топорами. Чадили тусклые факелы. У мужиков, что впереди, горели безумием глаза, от них валил пар, капли дождя отскакивали брызгами от потных загривков, широких плеч.

Винченце застыл перед нацеленными на него орудиями труда — тонкий силуэт перед пышущей грудой ярости. На выскочившего из-за деревьев Феликса он медленно поднял руку:

— Стой, Феникс, не двигайся. Не кричи и не сопротив ляйся. Они озверели. Вон, даже лопаты принесли, чтоб сразу закопать.

— Послушайте, люди! — Феликс не внял его предостережению и шагнул вперед, заслонив собой Винченце. — Давайте поговорим…

— Он и монашка околдовал! — пронзительно завопил женский голос.

И толпа ринулась на них двоих.

— Ну идемте узе домой, сколо глоза глянет, — продолжала канючить Ариша, цепляясь за рукав брата.

Ребят не напугали сгущающиеся тучи — ответственные блуждающие огоньки и эту ночь провели на берегу реки в поисках клада. Однако удача все не желала им улыбнуться, погода портилась, и надежда отыскать сокровища слабела с каждой каплей, пока что изредка падавшей с потемневшего неба.

— Какие глаза глянут? — поддразнил девочку Прошка.

Ему тоже совсем не хотелось оказаться в грозу здесь, у реки, а не в тепле и сухости у себя дома. Но снова сдаваться, впустую потратив уйму времени, было обидно.

— Крова-а-авые глазищ-щ-щи чудищ-ща из кустов, — подхватил Тишка замогильным голосом.

— Где? — пискнула Ариша, оглянувшись кругом. — Да ну тебя, дулак!! Вот гломыхнет глом, весь пломокнешь, заболеешь и чихать будешь! Бабка тебя будет голчицей колмить — и поделом тебе!..

— А ну цыц! — шикнул на нее брат.

От неожиданности не привыкшая к такому обращению с его стороны девочка замолкла.

Все как один уставились на свечку в его руке: голубоватое пламя разгорелось, зашипело, стало зло плеваться яркими искрами. Лягушка, до того тихо дремавшая в берестяном туеске, громко подала голос. За ней раскричались и остальные лягушки, сидевшие у ребят кто в мешочке, кто в поставке под крышкой.