— Это кто тварь бесстыжая! — взорвался за моей спиной знакомый голос. — Это кому ты, шалава, глаза выцарапаешь!

Моя недавняя знакомая, которую, как я догадался, в миру звали Верой, проскочила у меня подмышкой и во всем своем гневном величии предстала перед полной дамой.

Однако, первая соседка не сдрейфила, а закричала в ответ на оскорбление «шалавой» пронзительно и высоко.

Передать простыми, понятными выражениями последовавший после этой встречи диалог я просто не в силах. И не потому, что не могу или стыжусь повторить слова, которые произносили разгоряченные дамы. Это-то как раз я сделать в состоянии, тем более, что в обилии неформальных эпитетов, нецензурная брань была вкраплена на удивление дозированно. Дело в другом: чтобы воссоздать такие взрывы страсти, у меня попросту недостанет литературного таланта. Женщин подхлестывало высокое артистическое вдохновение, потому слова из их уст лились нескончаемым потоком.

Присутствие свежего и, как им казалось, заинтересованного в освобождающейся жилплощади зрителя только подстегивало действие. Раскрывая передо мной самые сокровенные тайны личной жизни друг друга, дамы не забывали и о зрителе. Смысл их намеков был следующий: в смысле жилплощади ловить мне здесь просто нечего.

Вдруг скандал кончился так же внезапно, как и начался. Верка шмыгнула в свою дверь, полная дама в свою. Вновь наступила благодатная тишина, и опять в коридоре только натужно гудели примусы, и булькала в кастрюлях кипящая вода.

— Алеша, — позвала меня из комнаты Ордынцева, — иди сюда, папа хочет с тобой познакомиться.

Я вернулся в фанерный пенал комнатенки и подошел к кровати. Бывший директор гимназии выглядел совсем плохо. На серой от старости и плохой стирки подушке лежал умирающий человек с запавшими висками и бледным, небритым лицом. Глаза его лихорадочно блестели, а щеки были влажны, скорее всего, от слез. Дышал он прерывисто со всхлипываниями.

— Позвольте рекомендоваться, Александр Александрович Ордынцев, — с трудом сказал он и тихо добавил, — Дашин отец.

Я в свою очередь представился, правда, не так церемонно. Больше нам, собственно, говорить было не о чем. Поэтому я предложил его осмотреть.

— Не стоит, — отказался он с непонятной в его положении усмешкой, — главное, что я дождался встречи с дочерью, о большем я не мог и мечтать. Мне осталось совсем немного.

— Возможно, мне удастся помочь вам, — сказал я.

— Хорошо, если вас это не затруднит, — согласился старик. — Только не очень старайтесь, в этом мире и в этой комнате меня ничего, кроме Даши, не держит.

Я сел на край кровати и начал свои шаманские упражнения. Ладони постепенно разогревались, меня начало потряхивать от мышечного напряжения, но ответного тока от тела больного не ощущалось. Он действительно умирал, и никакая экстрасенсорика уже не могла ему помочь.

— Спасибо, мне стало лучше, — сказал он, когда я прекратил свои бесполезные манипуляции. — У вас это очень хорошо получается.

Действительно, дышать больной начал много легче и даже слегка порозовел.

— Даша, детка, дай мне свою руку, — попросил он.

Ордынцева села на мое место и взяла отца за руку.

— Извините, Алексей Григорьевич, но мне даже посадить вас некуда, — виновато сказал Александр Александрович, видя, что я стою, прислоняясь к стене.

— Ничего, — успокоил я, — мне все равно нужно выйти в город. Думаю, что вам с Дашей есть, о чем поговорить. А я, с вашего позволения, возьму ключ от входной двери, чтобы не беспокоить вашу соседку Верку.

— Да, он там висит на гвоздике, — сказал Ордынцев, — а Вера, в сущности, неплохой человек, только она очень нервная.

— Я пойду куплю себе другую одежду и какую-нибудь еду, — сказал я Даше, когда она подошла проводить меня до дверей.

— А тебе хватит денег?

— Продам пару безделушек, — ответил я и показал ей две брошки, наугад взятые из реквизированных сокровищ.

Даша равнодушно взглянула на украшения и вернулась к отцу. Мой уход из квартиры соседи Ордынцева проконтролировали, но комментировать не стали. Я вышел из вонючего подъезда на свежий воздух и с облегчением вздохнул. Время приближалось к вечеру, и улица оказалась полна возвращающимися с работы совслужащими. Центральное положение Знаменки определяло и контингент прохожих. В основном это были чисто, но бедно одетые чиновники.

Автомобилей на улице было мало, зато извозчиков предостаточно. Моя замечательная шинель никак не укладывалась в их представление о кредитоспособности, поэтому мне пришлось показать недоверчивому «Ваньке» полтинник, чтобы он согласился отвезти меня в ювелирную лавку.

— Тебе лавку, какую — побогаче или которая победнее? — спросил он, с усмешкой разглядывая мое нестандартное платье.

— В среднюю, — ответил я.

Ювелирный магазин, куда меня привез извозчик, был совсем небольшой. Собственно, даже не магазин, а комнатка с одним прилавком, за которым сидел старый еврей в ермолке и толстых очках. Ни посетителей, ни продавцов здесь больше не было. Ювелир посмотрел на меня сквозь очки красными усталыми глазами. Мой потрепанный внешний вид его никак не тронул, и он любезно улыбнулся:

— Вы сегодня у меня пятый, можно сказать, юбилейный покупатель. Чем имею вам быть полезным?

— Хочу предложить вам кое-что купить, — сказал я, подходя к стойке прилавка.

— Нет, вы скажите мне, что теперь за времена?! — заговорил ювелир, обращаясь к невидимой аудитории. — Все хотят что-то продать, и никто не хочет ничего купить! Так что вы, молодой человек, такого хотите продать, чего у меня нет?

— Вот эту брошь, — ответил я, кладя перед ним брошь в виде бабочки необыкновенно тонкой работы с красными рубиновыми глазами и золотыми крылышками, осыпанными брильянтовой пылью.

Старик уставился на изделие и долго изучал его сквозь очки, не прикасаясь к нему руками. Потом поднял на меня свои увеличенные линзами глаза и иронично спросил:

— И это вы носите просто так в кармане?

— К сожалению, футляр затерялся в дороге, — в тон ему ответил я.

— Да, это, я вам скажу, интересная вещь! — задумчиво произнес старик. — Я даже не буду у вас, молодой, человек спрашивать, не налетчик ли вы. Даже если и вы налетчик, чего я, упаси боже, не думаю, налететь на такую бабочку вы все равно не смогли бы. Просто потому что такие бабочки по столовкам Моссельпрома и Мособщепита не летают. Вы вообще знаете, сколько эта брошь стоит?

— Знаю, — ответил я, — она бесценна.

— Хороший ответ, но тут вы ошиблись. Вы знаете, кому она раньше принадлежала?

— Понятия не имею.

— Ее подарил молодой Николай Александрович юной Матильде Феликсовне. Но, заметьте, я не спрашиваю, почему она у вас здесь в Москве, а сама Кшесинская в Париже. Я хочу у вас спросить совсем другое, что вы хотите получить за эту вещь?