Это было время оглушительного успеха вермахта, вдребезги разбивавшего дивизии РККА и на полных парах приближавшегося к Москве. В то время немецкая машина блицкрига перемалывала по нескольку советских дивизий в день, а бесконечные колонны военнопленных, массы разбитой техники и огромные захваченные территории радовали немецких генералов. Пропаганда вермахта о том, что «Гитлер — освободитель» находила путь к сердцам многих советских сограждан, причем не только прибалтов и украинцев, но и некоторых русских. Никто еще не мог представить людоедские замашки нацистов на оккупированной территории, оттолкнувшие от оккупантов большинство мирного населения. Никто еще не мог предвидеть, что немцы умертвят в своем плену от голода и болезней несколько миллионов военнопленных, вместо того, чтобы сформировать из них антикоммунистическую армию. Никто не знал о том, что мороз затормозит немецкую технику на подступах к Москве. Никто еще не знал, что Япония не нападет на СССР и дальневосточные дивизии помогут РККА перейти в контрнаступление под стенами советской столицы. Ясно, что в августе — декабре 1941 г. планы об экспансии на Балканах не были приоритетом в политике Москвы. Стоит напомнить и о том, что даже в самых смелых довоенных планах Сталин планировал включить в зону своего влияния Болгарию, Румынию и Европейскую Турцию, но никак не Югославию[680].

Судя по имеющимся документам ИККИ, получавшего приказания из Кремля, в августе 1941 г. Сталин был готов цепляться за любую соломинку, чтобы хоть на йоту ослабить натиск вермахта и удержаться на самом краю пропасти[681]. В то время, кроме СССР, реальную борьбу с немцами в Европе вели лишь движения Сопротивления. При этом везде, кроме Югославии, они уже попали под контроль Лондона и действовали (если вообще действовали) по указке УСО. Это уменьшало для СССР ценность прямых контактов с этими движениями[682]. В Югославии в то время ситуация еще была неясна и могла привести к формированию крупного очага сопротивления благодаря совокупности местных традиций, преобладающего горного рельефа и слабости сети сообщений. Интерес СССР к событиям в Югославии был, несомненно, еще более усилен и тем, что к августу 1941 г. стало ясно, что коммунистические партии Европы не выполнили задачи, к которой их готовили двадцать лет, и не могут поднять рабочий класс Европы на массовое восстание в защиту «первого в мире государства победившего пролетариата»[683]. Идея пролетарского интернационализма оказалась, как и в годы гражданской войны в Испании, слабее, чем идея национального единства. Единственным исключением опять же была Югославия, где КПЮ, по ее же собственным донесениям, была готова начать массовое восстание. Однако по вышеприведенным причинам донесения из Югославии приходили лишь из одного источника и не могли быть полностью объективны. Все это и побудило Москву заинтересоваться «Русским проектом» в Стамбуле.

Кризисная ситуация, в которой оказался СССР летом 1941 г., не могла не быть очевидной и уменьшала его привлекательность как партнера. Дело не только в том, что СССР внезапно оказался в такой же ситуации, как и Югославия в апреле 1941 г., что давало возможность белградским политикам отплатить той же монетой. В конце концов, тогда реальной помощи погибавшему королевству не оказала не только Москва, но и Лондон, организовавший военный переворот и в еще большей мере несший моральную ответственность за его последствия. Речь тут шла о более глубоких причинах, связанных с восприятием не только СССР, но и России вообще, типичном для части сербской элиты, пришедшей к власти в результате путча 27 марта 1941 г. Именно эти круги доминировали как в эмигрантском правительстве в Лондоне, так и в штабе Д. Михайловича.

Этот сегмент сербского общества был ориентирован культурными, политическими и неформальными связями и симпатиями на страны бывшей Антанты. Говоря о переменах в судьбе русских эмигрантов в Югославии в период после смерти короля Александра и патриарха Варнавы и до самого начала войны, мы уже затрагивали эту тему. Мы констатировали, что симпатии к Франции и Англии стали последствием союзных связей со времен Первой мировой войны. Такие чувства имели оборотную сторону, выражавшуюся в критике или по крайней мере недооценке России во всех ее проявлениях.

Подобные воззрения присутствовали у большинства «новых политических людей», ставших во главе сербской политической элиты конца тридцатых годов. По словам В. Трбича, накануне немецкого нападения на СССР М. Нинчич считал, что, «если дойдет до войны между Россией и Германией, Россию сомнут, самое большее, за месяц, и только потом русские смогут оправиться там, где-нибудь за Уралом…» Аналогичную точку зрения имел и премьер Симович, полностью согласившийся с вышеприведенными словами своего министра иностранных дел[684]. Отношение к России, переходившее за рамки простой неприязни большевизма, выражали и сотрудники югославского королевского посольства в СССР в 1941 г.: посол Милан Гаврилович, пресс-секретарь Коста Крайшумович, военный атташе Жарко Попович[685]. Интересно в этом контексте мнение безымянных авторов обширного обзора о русских эмигрантах в Югославии, написанного в начале 50-х годов в югославской «шарашке» — отделении тюрьмы югославской госбезопасности в Билече (Босния). Авторы этого обзора считали, что симпатии к русским эмигрантам были у руководства «Збора» и командиров четников из Хорватии, Боснии и Черногории. Однако приближенные генерала Недича, равно как и лидеры четников из Сербии (т. е. из окружения Д. Михайловича), относились к русским эмигрантам равнодушно, если не отрицательно.[686]Это мнение подтверждают и другие источники[687].

Трбич, общавшийся с сотрудниками югославского посольства сразу же после их прибытия из Москвы, подробно описал сказанное ему М. Гавриловичем и К. Крайшумовичем. По словам Трбича, «вся наша делегация — посольство в Москве плохо относилось к России и ее режиму. Всю информацию о русских событиях Гаврилович получал от сэра Страффорда Криппса, английского посла в России. Гаврилович видел Сталина всего два раза: на большом приеме накануне Нового года и тогда, когда подписывали пакт о ненападении между Россией и Югославией… О военной подготовке России Крайшумович сказал… что она огромна; что войск много, но они не способны воевать. Это вообще было укоренившееся мнение всех, кто наблюдал за организацией русской армии, в самой ли России, или, судя по многочисленным публикациям, писавшим о русской армии». Подобную позицию некоторые сотрудники югославской дипмиссии выражали достаточно резко: «Коста рассказал мне и об одном отвратительном событии, которое произошло на русско-турецкой границе. Жарко Попович, полковник Генерального штаба и военный атташе, не был хорошо принят в среде, где должен был представлять силу своей страны, так как всюду открыто выражал отвращение ко всему тому, что видел и замечал в жизни сегодняшней России… Этими поступками он закрыл перед собой двери в высшие военные круги Москвы. Но когда они прибыли на русско-турецкую границу, пока русские, которые их провожали, все еще смотрели на них, полковник Жарко Попович и секретарь Божич на виду у всех присутствовавших русских демонстративно помочились на русскую территорию!» Трбич не жалел эпитетов, описывая свое отношение к этому «дипломатическому» поступку Ж. Поповича, до отъезда в СССР служившего главой военной разведки югославского королевского Генерального штаба.