около бревён изредка, с ленцой, стучали топорами монастырские детёныши[63], отрабатывая свой хлеб.

Посидев и посудачив о тяжких временах, они расходились. Игумен шёл к себе. Он же отправлялся в обход монастырских стен. За ним по пятам тащился Егорка, а следом – сторожа.

Вскоре Богдан привязался к Егорке и стал допытываться, о чём-де боярин говорит. Егорка рассказал ему об этом и по его наущению стал доносить приставу, что-де только о своих детушках плачет, с утра до вечера…

Заикнулся он как-то игумену, что ему нельзя жить вместе с мирским. Проверял, как это дойдёт до Богдана, а заодно рассчитывал, что тот сделает всё напротив. Пристав же оказался сообразительнее, чем он думал о нём, смекнул, что от холопа толку не будет, и к нему поселили старца Леонида. Того Богдан склонил подслушивать, что узник говорит по ночам во сне. Да не обмолвится ли о чём-нибудь, за что Семён Годунов милостиво пожалует.

До пострижения старец Леонид ходил в боевых холопах у Шуйских и под скуфейкой спрятал голову от топора после погрома тех Годуновым. И послухом он оказался добрым. Но не долго терпел его Филарет, поймал как-то, когда тот пользовался его требником[64]. Они погрызлись. И он в гневе чуть не прибил старца. Из кельи же выгнал.

Игумен, когда они встретились очередной раз на брёвнах, стал увещевать его, что-де то неправильно он сделал со старцем Леонидом, неблагочестиво: «Не по-божески!»

– Ты, отче, сам же изрекал: «Руку протянул – знать, покусился, грех!»

– То он от малости, вельми недалёк от мирского!

Под горячую руку игумен напомнил ему и об увиливании от работы в монастыре. Братия, мол, говорит: покуда мы робим, инок Филарет в келье сидит, а то по обители бездельно мотается.

Стерпел он это от игумена. О доносительстве и не заикнулся. То, оказывается, и не грех. Но с той поры между ними пробежал холодок. На брёвнах вместе уже не сиживали. Отказался он ходить и на исповедь: подозревал, что оттуда всё напрямую идёт к Богдану.

И зажил он со старцем Леонидом в одной келье, как с бельмом на глазу: куда ни взглянешь, всегда тут.

Как ни старался Сёмка Годунов, а слухи-то с воли доходили, да всё скорбные. Первым пришёл об Александре, с Белого моря: заморили-де того в баньке угаром по наказу Годунова. Умерли и дети Александра, сосланные вместе с его женой Ульяной на Белое озеро. Умер на Белом озере и князь Борис Канбулатович, от камчуги-де[65]. И его жену Марфу она же чуть не свела в могилу…

«На кого бы тогда оставила моих детушек, Танечку и Мишеньку?» – горестно подумал он тогда о своих детях, которых увезли туда вместе с сестрой и зятем.

Там же, на Белом озере, оказалась и самая младшая сестра Фёдора Никитича, красавица Анастасия. Уже потом, когда при Расстриге их всех помиловали, она вышла замуж за князя Бориса Лыкова.

«Её-то за что?.. Девица же ещё!»

Умерла и его сестра Евфимия, постриженная и заточённая в Сумской острог. И где-то затерялся, сгинул в монахах её муж князь Иван Васильевич Сицкий. Не обошло пламя опалы даже дочери Марфы и Бориса Канбулатовича, дивной чернобровой Ирины, которая поехала со своим мужем Фёдором Шереметевым в Тобольск, куда того отправили в ссылку на воеводство. Умер и Васька, четвёртый по старшинству его брат, – на цепи, в Пелыме. Вместе держали их, братьев Ивана и Ваську, прикованными к стене. Ивана-то чуть живого увезли в Нижний. На службишку, говорят, по указу государя. Какая там службишка, если рука отнялась, да и язык тоже, мертвецом лежал. Но нет, выкарабкался…

И невмоготу стало Фёдору Никитичу жить на этом свете. Помышлял пойти против Бога: наложить на себя руки. Спасали только весточки от Ксении из Толвуйского погоста, да ещё думалось, как же детушки-кровинушки одни-то средь злых людей останутся.

Помогал ещё и Егорка: через него всё и получал. Сёмка-то дал наказ Богдану: следить, чтобы в монастырь не ходили богомольцы. Если же кто станет подходить к узнику, то он отлавливал бы их и, не расспрашивая, отсылал в Москву.

А на третьем году ссылки передали ему через холопа, что появился в Польской земле малый, назвался царевичем Димитрием. Вскоре донесли и кто скрывается за названным царевичем. Удивился Фёдор Никитич этому. И у него кольнуло сердце…

«Вон уже кто на царство-то замахивается? На Борисе сия вина! На Борисе, если до этого уже дошло!..»

Тем временем царевич на московскую землю ступил. И слухи пошли, что Борис никак не управится с ним. Побьёт его, а он опять с войском. То, шла молва, Господь ему помогает против воровства Бориса. И Богдан стал помягче, снова поселил к нему Егорку. А игумен задружился – тут уж и слов никаких не надо!

Фёдор Никитич же начал вольно вести себя: на литургию не всегда хаживал. Дошло до того, что поцапался он со старцем Леонидом на проскомидии [66]как-то. Припомнил он ему злодейство его и в сердцах бросил инокам, что «недолго он тут заживётся и вас за недругов желает видеть».

Об этом Богдан сразу же отписал на Москву: не по старчески-де зажил Филарет, с братией в раздоре.

Но Москве к тому времени было уже не до ссыльных Романовых…

Над ним и Ксенией всю жизнь соколом кружился злой рок: сначала он поуносил их детей в малолетстве. Первенца они назвали Борисом, в честь прадеда по линии матери Фёдора Никитича, Евдокии Горбатой-Шуйской. Следующего назвали Никитой, в честь деда. Да оба они в один день и умерли, от поветрия. Умерли и следующие, Лев и Иван… А что претерпелось от Годунова – одному Богу известно… Вернулся же из ссылки и стал ходить в холопах у холопа Черкасских. Он старался не вспоминать жизнь при первом самозванце. Было дело, столкнулись раз лицом к лицу, молчком взглянули друг на друга, на том и разошлись молчком… Крепко держал Фёдор Никитич язык за зубами, крепко. Сломал его Годунов. Боялся он: и за себя, и за деток. Очень боялся. Тишком жил, пока холоп сидел на Москве… Досталось и от Шуйского. В Тушино-то не без его помощи угодил: не пропустил в патриархи, митрополитом отправил в Ростов. А уже оттуда Вор своровал: нарёк патриархом. Уж куда хуже-то. Из огня да в полымя!.. Оправляться от страха он начал только в Тушино, да понемногу. И то после того, как увидел, что Москву-то не взять Вору. Но служить-то ему он служил, мужику без роду без племени…

Из шестерых братьев в живых остались только они вдвоём с Иваном. Тот маленько ногу приволакивает, рука отнялась…