В это время в кабинете начальника вокзала полковник Свиягин, закрыв дверь, без свидетелей разговаривал с Егором Быченко. Иван Робертович был жутко раздражён: после разгрома «Юбиля» он отчитался, что ликвидировал «афганскую» ОПГ и ждал поощрения или повышения, а тут — захват станции. Значит, ОПГ не ликвидирована. Более того, бандиты перекрыли железную дорогу, а за такое Свиягину вообще звёзды свинтят! Но полковник не хотел показывать Быченко, насколько действенной была угроза «афганцев».

— Как же вы меня заебали, парни! — добродушно вздыхал Свиягин.

Он делал вид, что «афганцы» для него — как бы пацаны, сорвиголовы, мелкие и юркие хулиганы; они не опасны всерьёз, но дерзкие и назойливые: то и дело отвлекают важного и занятого дядю, дёргая за штанину.

— Давай, значит, так, сынок, — Свиягин похлопал Бычегора по ручище. — Сейчас к вам высылаю электричку, и вы дружно освобождаете станцию.

— Ты про наших на киче забыл, — свысока напомнил Быченко.

— Так вечер уже! — с досадой ответил Свиягин. — Администрация СИЗО сдала дежурство! Всех ваших выпустим завтра, не обосрутся. Слово офицера.

— Мне твоим словом подтереться. Если завтра наши не откинутся, мы вам снова жопу на глаз натягивать будем.

— Вот ведь какие вы все молодые‑горячие! — по‑стариковски посмеялся Свиягин, хотя с большей охотой влепил бы этому амбалу пулю в лобешник.

«Афганцы», наглецы и отморозки, никого не уважали, ломили своё силой, нарушали порядок и нагло залезали туда, где принимают решения. Сам Свиягин протискивался сюда три десятилетия, выслуживался и угождал командирам — а эти заскочили, как на подножку вагона попутного поезда.

Свиягин понимал, что сейчас «афганцы» переиграли ментов. Лидеров «Коминтерна» надо выпустить. «Афганцы» должны уйти со станции сегодня, и тогда акцию в Ненастье полковник спишет на десантуру, оборзевшую в день ВДВ. Если хулиганит десантура, то к Свиягину нет претензий, у всех так, а если «афганцы» — значит, полковник соврал, что ликвидировал ОПГ.

Быченко и Свиягин выпили коньяка, и Свиягин пошёл к своим. Вскоре на привокзальной площади менты побросали недокуренные сигареты и с явным облегчением полезли в автобусы. «Пазики» развернулись и уехали.

Над площадью по трансляции загремел голос Бычегора:

— Внимание, приказ по фронту! Победа, мужики! Мы их сделали! Завтра наших выпустят из СИЗО! — Вокзал и площадь взревели. — В общем, всем дембель! Скоро нам подгонят электрон, так что готовьтесь к погрузке!

Гроза всё‑таки докатилась до станции Ненастье. Потемнело, как ночью, и похолодало, будто осенью. Герман успел перетаскать обратно в автобус неизрасходованные продукты из буфета и укрылся от грозы в «барбухайке». Марина тоже оказалась в салоне. Они сидели рядом на клеёнчатом диванчике и смотрели, как по всем окнам снаружи одинаково струится вода. Крыша автобуса рокотала, и «барбухайка» чуть раскачивалась, словно корабль.

Ливень столбами стоял со всех сторон, как шумящий лиственный лес. Вдали в небе за кронами сквера иной раз широко и бледно освещались какие‑то бесформенные взрытые пустоты — мокрые молнии мелькали там с треском и шипеньем в быстрых корчах среди клочьев пара. Здания и деревья при вспышках казались кособоко отлитыми из чёрной стекломассы. В подвижной глубине дождя огни станции шевелились, будто длинноволосые звёзды.

— Чего ждём, почему не едем? — насмешливо спросила Марина.

— Если честно, то мне нельзя, я же пьяный, — ответил Герман.

— Кто тебя увидит? Возьми да сделай! — Марина говорила с вызовом, с двойным смыслом, с жаждой подчиниться беззаконию. — Не мужик, что ли?

— При чём тут мужик или не мужик? — хрипло сказал Герман.

Марина умело потрогала его пальцами поверх штанов.

— Короче, Немец, — с весёлым и опасным напором зашептала она, — или сейчас мы с тобой трахаемся, или я за себя не ручаюсь!

Она состояла из округлостей, которые бесстыже выпукло отсвечивали в полумраке. Герман загребал их в ладони, словно собирал горячие плоды на тучных райских плантациях, словно отрясал отягощённые ветви сказочных яблонь, словно снимал фрукты в оранжерее, переполненной урожаем.

И после для Немца началась новая жизнь. Марина Моторкина сделалась его женщиной, а Егор Быченко — его командиром. Дело в том, что третьего августа власти и вправду выпустили из СИЗО активистов «Коминтерна» — всех, кроме Лихолетова. Он остался за решёткой, один за всех «афганцев». А «афганцы» на ближайшем собрании выбрали Егора Быченко, освободителя пленных, командиром «Коминтерна» — вместо отсутствующего Серёги.

* * *

Марина Моторкина оказалась девушкой хваткой. Она пришла к Герману в «блиндаж», заночевала, потом снова, снова, а потом осталась уже насовсем.

— Ладно, уломал, попробуем пожить, — насмешливо сказала она, хотя Герман её не уламывал. — Ничего‑то вы, мужики, не можете решить сами.

Марина работала на Шпальном рынке, продавала ширпотреб в палатке. Хозяйкой у неё была Валентина Танцорова, Танцорка. Со времён побега Владика с Таней Куделиной Танцорка уже раскрутилась: у «Коминтерна», владельца Шпального рынка, она арендовала четыре площадки. Несколько «челночниц» возили ей товар из Китая и Турции, а девицы вроде Марины или её неразлучной подруги Ленки Петуховой торговали на местах.

Замуж Марина не выходила; в девятнадцать лет она залетела и родила от другана своего брата Гошки по прозвищу Мопед. Сына назвала по моде на древнерусское — Елизаром. Елька не запомнил папашу; папаша бухал и был послан нахер ещё до того, как сын начал говорить. Марина вообще умела держаться твёрдо. Жила она в общаге и разборчиво примеряла парней по очереди — кто годится на роль мужа, а Ельку воспитывали бабка с дедом: всё равно им на заводе почти не платили, и вкалывала в семье Марина.

Она навела справки про Немца и даже удивилась: как такой выгодный вариант оставался не приватизированный? Мужику двадцать восемь — самый раз. Работает. Не пьёт. Не алиментщик. Не урод. Наверное, свобода Немца объяснялась тем, что у него не имелось нормального жилья, хотя бы комнаты в общаге, чтобы наладить отношения с бабой. В его «блиндаже» несла вечное дежурство пьяная компания «афганских» корефанов. Но война закончилась, Лихолетова посадили, а компанию, если умеючи, можно выпихнуть вон.

Герману понравилось, как уверенно Марина внедряется в его неловкое существование — словно доктор явился и вылечил. Германа волновало вызывающее бабство Марины, когда она в одних трусах стирала на кухне бельё, или когда садилась на унитаз, не закрывая двери туалета, или когда со смехом нагло и без спроса залезала к нему в ванну, расплёскивая воду на пол.

Пьяные дежурства в «блиндаже» Марина искоренила за две недели.

— Вы мальчики, что ли, да? — спрашивала она у парней, выпивающих на кухне, и игриво толкала кого‑нибудь бедром. — Слезайте со стакана и валите! Не при вас же мы с Немцем будем делать чик‑чик — ах‑ах. Понимать надо!