Понять, что такое по-настоящему чистый воздух, можно только побывав в горах, а что такое по-настоящему чистая вода – утолив жажду в лесном роднике.

Понять, что такое добрый голос, можно только его услышав…

И ты его услышал, впервые в жизни услышал и – дышал и не мог надышаться, пил из родника и не мог напиться.

В этом голосе была какая-то необыкновенная беспримесная сладость, оказывается, доброта – сладкая.

(Между прочим, тебя всегда удивляло, смущало и запутывало часто встречавшееся несоответствие голоса его обладателю: сильные голоса нередко принадлежали людям слабым, простодушные – хитрым, искренние – подлым, умные – глупым, но почему-то не наоборот, и ты не мог понять, как такое может быть. А между тем ларчик открывается просто: те голоса были когда-то поставлены, специально выработаны и освоены, чтобы вводить всех в заблуждение в отношении собственной сущности и намерений.)

Американец не обманывал, а если обманывал, то слишком уж умело, так что сам по себе возникал вопрос: если это обман, что же тогда правда?

Чтобы понять, соответствует ли голос говорящему, тебе нужно было лишь повернуться в его сторону и открыть глаза, но ты не делал этого, быть может боясь разочароваться. Однако при этом не затыкал уши пальцами, как неделю назад во время проповеди наших, и не просто слушал – вслушивался, внимая необыкновенному голосу, жадно впитывая в себя его доброту.

Объясняя тогдашнее состояние, можно было бы сослаться на твою обостренную в условиях неволи чувствительность, а также на твою начитанность и общую, так сказать, культурность, но не один ты, а все или, во всяком случае, многие вслушивались в этот неожиданный голос, удивляясь его благотворному на себя воздействию.

Уже потом, лежа на койке в тюремной больнице, по-покойницки скрестив на груди свои загипсованные руки, ты вспоминал этот голос, подбирая ему определение, и нашел совершенно неожиданное – русский.

Не как национальную принадлежность, графу в паспорте, несуществующую уже, а как соответствие, суть.

В самом деле, раз есть русская душа, таинственная или нет – не важно, русский характер и что-то еще, сугубое, коренное, определяющее, – значит, подумал ты тогда, должен быть и русский голос…

Перебрав все знакомые тебе голоса, начиная с собственного, ты не смог приложить данное определение ни к одному из них, и в первую очередь к своему, а у американца он оказался русским!

Впрочем, не таким уж он был американцем.

Нет, американцем, рожденным в Штатах стопроцентным американским гражданином Ником Шерером, но с крепкими русскими корнями. Его проживший на белом свете сто один год дед, бывший белый офицер, бежал из Крыма в Турцию, оттуда уехал в Америку, где женился на русской же эмигрантке. В их семье сохранили русский язык, любовь к России и ненависть к большевикам.

Когда коммунистическая диктатура стала окончательно разрушаться, Ник Шерер прилетел в Москву.

Это было девятнадцатого августа девяносто первого года, и прямо из аэропорта поехал, как он сказал, «к русскому Белому дому».

Услышав эти слова, ты открыл глаза.

Тем своим голосом, вызывающим не просто доверие, а какое-то к себе притяжение, американец рассказывал то, что ты знал и о чем думал, но не решался сформулировать даже в мыслях, не говоря уже о том, чтобы прийти, как он, к чужим враждебно настроенным людям и начать вот так рассказывать, не опасаясь, что твое сокровенное знание никому, кроме тебя, не нужно, не боясь вызвать не просто недоверие, но насмешку и даже, может быть, смех.

Правда, боялся ты не так даже за себя, как за свое знание, – тебе казалось, что насмешливое недоверие лишит его значения, которое ты ему придавал, а чужой смех его бы просто уничтожил, но по сути это ничего не меняло – боялся.

А Ник Шерер не боялся, рассказывая негромко и доверительно, и все внимательно его слушали, и, становясь явным, значительное тайное знание делалось от этого еще более значительным, весомым.

В его рассказе даже были твои слова, которые ты не раз проговаривал про себя, и тебе захотелось воскликнуть: «Мои слова, это мои слова!» – но, разумеется, не воскликнул, порадовавшись за свои, хотя и произнесенные другим человеком слова и немного, совсем немного ему позавидовав.

Ты подумал, что если бы у тебя был такой же голос (свой ты терпеть не мог), то, может быть, не побоялся бы встать вот так же перед незнакомыми враждебно настроенными людьми и рассказать то, что видел и знал, чувствовал и понимал, не давая себе отчета в том, что, может, у американца потому еще такой голос, что он не боится того, чего боишься ты.

– И тогда я понял, почувствовал просто, что в Россию вернулся Бог! – с неподдельным удивлением произнес проповедник и замолчал, словно продолжая удивляться пережитому чувству, и вместе с ним удивлялись его слушатели.

Кажется, впервые было произнесено слово, которое ты запретил себе не только произносить, но и слышать, и именно в тот момент ты повернул голову и на него посмотрел, и стало совсем легко и свободно – там не было обмана, там не было ни малейшего обмана!

Голос принадлежал своему хозяину, как голос трубы принадлежит трубе, а голос кларнета принадлежит кларнету – гармония звука и носителя звука, в основе которого дыхание, дух.

Это был парень лет тридцати, невысокий, но стройный и широкоплечий, с крепкими, как у гимнаста, руками и широкой грудью, которую он втягивал в себя, сутулясь, как бы стесняясь своего телесного здоровья и несомненной физической силы. Он имел округлое простоватое лицо, приподнятые по краям в постоянной улыбке полные губы, крепкий подбородок, немного курносый нос и лучащиеся приветливым радостным светом глаза. Они были небольшими, маленькими даже, но из-за этого своего света казались большими, приковывая к себе взгляд. Его, видимо, всегда улыбающиеся глаза выражали радостное приятие жизни и веру в то, что она может стать еще лучше и обязательно станет.

(Это не было свойственное тебе прекраснодушие, когда ты видел человека таким, каким хотел его видеть, кажется, американец видел вас такими, какими вы были, при этом выделяя для себя все лучшее, что в вас было, есть или будет – то, о чем вы забыли, не знали и уже не мечтали.)

Открывая ровный чистый лоб, зачесанные назад длинные светлые волосы были стянуты на затылке в плотный пучок, напоминавший помазок для бритья.

Он был крепок и мужественен, русский американец Ник Шерер, но при этом казалось, что его лицо не знает еще лезвия бритвенного прибора – на щеках розовел детский румянец и как будто еще только пробивался золотистый юношеский пушок.

Сидя на шконке (незаметно для себя сел), ты невольно залюбовался этим удивительно красивым в своей гармоничной красоте человеком, так залюбовался, что в какой-то момент смутился и едва ли не испугался, вспомнив, что мужчина не должен любоваться мужчиной, и – напрасно, совершенно напрасно, ведь ты любовался не мужчиной, а человеком – открытым, чистым, красивым человеком – какая разница, мужчина он или женщина?