Ты так удивлялся голосу, выражению лица, улыбке и свету глаз, что совершенно не обратил внимание на одежду американца, а между тем одет он был вполне по-американски, и для полноты картины скажем и об этом: желтые ботинки на толстой подошве, синие джинсы и клетчатая суконная рубаха навыпуск, из-под которой на груди выглядывал треугольник безупречно чистой футболки.

– Я только не пойму, вы еврей или не еврей? – вопрос прозвучал неожиданно громко и требовательно, и задал его ваш сокамерник по прозвищу Мухорт – долговязый мосластый мужик с большим сивым чубом и такой же сивой щетиной на впалых щеках, длинном подбородке и худой кадыкастой шее.

Этот человек задавал всем проповедникам свои глупые неуместные вопросы, отчего те сперва терялись, а потом ярились, стараясь не выдавать своей ярости.

При этом сам Мухорт не собирался никого из себя выводить, он просто хотел знать, но его непрекращающееся желание знания имело детский собирательный характер – он собирал знания, как одинокая в своем детстве девочка собирает фантики от конфет в коробку из-под туфель или такой же одинокий мальчик наклеивает в тетрадь спичечные этикетки – бесцельно и бессмысленно. Мухорт не только не пытался эти знания систематизировать, но даже, кажется, не понимал, для чего они ему нужны.

Скупой рыцарь был «скуп, да и только», а Мухорт, несомненно, был глуп, да и только, но это не избавляло его долговязую комичную фигуру от толики трагизма. Сокамерники смотрели на него с иронией, а ты – с сочувствием и интересом.

Тебе почему-то казалось, что ты видел его раньше и даже, возможно, был с ним знаком, но никак не мог вспомнить, где, когда, при каких обстоятельствах это происходило.

Сокамерники загудели раздраженно и даже возмущенно, их совершенно не интересовало, еврей Шерер или не еврей.

(Это может показаться неожиданным и даже неправдоподобным, но так называемый еврейский вопрос, крайне популярный в либеральных изданиях и антисемитских листках, но в первую очередь на московских кухнях, в общей камере Бутырской тюрьмы успехом не пользовался, там даже еврейские анекдоты не звучали, хотя, возможно, потому, что так называемые еврейские анекдоты недостаточно грязны.)

В общей присутствовали разные малоприятные запахи, а вот антисемитизмом не пахло.

Возможно, это происходило оттого, что в вашей камере не было евреев (если не считать тебя, не исключавшего, что ты, может быть, все-таки еврей), хотя вряд ли, тут нет прямой зависимости, вот в Польше или Испании, я читал, евреев почти нет, а антисемитизм цветет пышным цветом.

Говорят, антисемитизм – религия неудачников.

Не знаю, не знаю – в общей камере Бутырки счастливчиков не было…

А между тем вопрос продолжал висеть в воздухе:

– Я только никак не пойму: вы еврей или нет?

Ты замечал: русские люди начинают нервничать, если вдруг слышат в свой адрес этот прямой вопрос и отвечают на него с излишней горячностью или деланым равнодушием, видимо, мы не готовы еще адекватно на подобные вопросы отвечать.

Американец русского происхождения тоже растерялся, но растерянность его была веселой, полной искреннего удивления, и, глядя на Мухорта, он думал не о себе, а о задавшем этот странный бессмысленный вопрос.

– А разве это имеет какое-то значение? – спросил он.

Мухорт смутился и, поводя из стороны в сторону мутноватыми темно-карими навыкате глазами, попытался объяснить:

– Да не… Я так спросил… Чтобы знать… Раз «Евреи-проповедники», значит… Да и фамилия у вас…

Вокруг недовольно загудели, а тебе стало жалко этого непрерывно потребляющего пустые, бессмысленные знания человека, и в тот момент ты вдруг понял, откуда его знаешь, где видел и когда общался. То был безымянный персонаж из мультипликационной заставки детского киножурнала «Хочу все знать», который ты (да и я, например, тоже) любил именно за эту заставку – ни одного познавательного сюжета из журнала не помнил, а ее запомнил на всю жизнь: задорный чубатый пионер бодро колотит здоровенной кувалдой по огромному грецкому ореху, звонко при этом декламируя:

Орешек знаний тверд, но все же

Мы не привыкли отступать.

Нам расколоть его поможет

Киножурнал «Хочу все знать!»

(Вот – помню!)

С третьего удара орех раскалывался, пионер садился в ракету и улетал.

Мухорт сидел давно и сейчас ждал своего то ли четвертого, то ли пятого срока за «бакланку», то есть за драки, возникшие, скорее всего, после таких же глупых и неуместных, как этот, вопросов.

Да, вырос наш пытливый пионер, постарел, сделался сивым мерином, но при этом по-прежнему хотел все знать, не понимая, что знать все нельзя, да и не нужно – лишние знания не только обременительны, но и опасны уже хотя бы потому, что они лишние.

Узнав в Мухорте того пионера, на которого равнялся и которому в детстве завидовал, ты улыбнулся, глядя на него, как на родного, а тот продолжал буравить американца своим упрямым взглядом.

– Дались тебе эти евреи, Мухорт, – укорил его один из стоявших рядом сокамерников.

– Евреи, евреи, – насмешливо пропел другой.

– Вы про евреев потише, – озабоченно и важно вмешался в разговор контролер Ваня Курский по прозвищу Сорок Сосисок, которого про себя ты называл надзирателем, вот и мы будем так его называть, – двухметровая двухсоткилограммовая туша, с трудом втиснутая в камуфляж с прущими во все стороны жирами и мясами, с маленькой всегда потной головкой с жидкими волосенками, с синюшными, лежащими на плечах свиными щечками, с носиком-пимпочкой и глазками-пуговками, – властно возвышался надо всеми, похлопывая резиновой дубинкой по своей влажной от пота ладошке: чмок-чмок-чмок…

Про него говорили, что он съедает в день сорок сосисок и ударом дубинки разбивает в пыль силикатный кирпич.

Его боялись.

Может быть, именно для этого в каждой камере Ваня выбирал себе жертву и всячески ее изводил.

В общей такой жертвой оказался ты.

Почему-то он называл тебя писателем, наверное, видел, как ты делал записи в своей допросной тетради.

– Игдетутнашписатель? – презрительно и насмешливо в одно слово пропевал Ваня, войдя в камеру и ища тебя требовательным взглядом.

Голос у Курского был высокий, грудной, с переливами, какой часто бывает у болезненно-полных людей, старательно изображающих из себя здоровяков.

Голос выдавал его мелкую трусливую душонку, и, обращаясь к вам, Сорок Сосисок максимально понижал голос, нагружая его значительностью и силой.

Привыкший к тюремной дисциплине, сивый Мухорт послушно кивнул, но, оставаясь верным себе, обратился к надзирателю с вопросом:

– А про Америку можно спрашивать?

– Про Америку… – Ваня не стал произносить вслух последнее разрешающее слово, отчего его несколько подбородков сжались, как меха походного органа, при этом выражение глупой моськи старательно демонстрировало некое высшее знание – это особое выражение лица появляется у русского человека, стоит ему лишь карьерно возвыситься: надеть черный пиджак, повязать галстук-селедку или, того хуже, нашлепнуть на плечи погоны со звездами, словом, когда русский человек осознает себя человеком государственным. Именно таким государственным человеком, блюдущим соответствующие интересы, осознавал себя Ваня Курский по прозвищу Сорок Сосисок. Снисходительно улыбнувшись, глядя на вас, как на несмышленых детей, которые никогда не станут взрослыми, он еще больше сжал меха подбородка и выдал окончательное разрешение: