Федр как будто складывал собственную головоломку, но не хватило времени, и он бросил целую сторону незаконченной.

Пуанкаре же работал над своей головоломкой. Его суждение о том, что ученый выбирает факты, гипотезы и аксиомы на основании гармонии, также оставляло незавершенный зазубренный край. Если постановить, что пускай научный мир считает источником всей научной реальности просто-напросто субъективную, капризную гармонию, – значит решать проблемы эпистемологии, не сложив тот край головоломки, что примыкает к метафизике, и потому эпистемология становится неприемлема.

Но из метафизики Федра мы знаем: гармония, о которой говорил Пуанкаре, не субъективна. Она – источник субъектов и объектов и существует с ними в отношениях предшествования. Она не капризна, она – сила, противоположная капризности; упорядочивающий принцип всей научной и математической мысли, который уничтожает капризность, без него не может развиваться никакая научная мысль. Я буквально прослезился, когда понял, что эти незавершенные края идеально совпадают в той гармонии, о которой говорили и Федр, и Пуанкаре, – они образуют завершенную структуру мысли, способную объединить раздельные языки Науки и Искусства в один.

Склоны по обе стороны задрались ввысь, и длинная узкая долина меж ними вьется до самой Мизулы. Встречный ветер утомляет, я устал с ним бороться. Крис постукивает меня по плечу и показывает на высокий холм с большой нарисованной буквой М. Киваю. Утром мы уже видели такое на выезде из Бозмена. Всплывает обрывок воспоминания: каждый год первокурсники каждой школы лазят туда и подновляют букву.

На заправке с нами заговаривает человек на трейлере с двумя аппалузами. Лошадники по большей части против мотоциклов, а этот нет, задает кучу вопросов, и я отвечаю. Крис все просит меня подняться к букве М, но я и отсюда вижу, что дорога туда крута, разъезжена и ухабиста. А у нас машина шоссейная, груз тяжелый – чего рисковать? Разминаем затекшие ноги, прогуливаемся и устало выезжаем из Мизулы к перевалу Лоло.

В памяти ворочается, что еще не так давно эта дорога была сплошь грунтовкой, петляла, сворачивала у каждой скалы и в каждой горной складке. Теперь она заасфальтирована, а повороты широки. По ней все ездят, очевидно, на север, в Калиспелл или Кер-д’Ален, поскольку сейчас на дороге почти никого. Мы едем на юго-запад, ветер в спину, и нам хорошо. Дорога загибается к перевалу.

Восток здесь уже не чувствуется – по крайней мере я так себе воображаю. Дождь нагоняют сюда тихоокеанские ветры, а реки и ручьи возвращают его обратно в Тихий океан. У океана мы будем дня через два-три.

На перевале видим ресторан и останавливаемся рядом со старым ревуном-«харлеем». Сзади у него самодельная корзина, а пробег – тридцать шесть тысяч. Настоящий бродяга.

Внутри наедаемся пиццей с молоком; доев, сразу уходим. Скоро начнет темнеть, а искать место для лагеря в потемках трудно и неприятно.

Уже выходя, видим у мотоциклов этого бродягу с женой и здороваемся. Он из Миссури; у жены лицо умиротворенное – значит, путешествие удалось.

Мужчина спрашивает:

– Вы тоже продирались через ветер до Мизулы?

Киваю:

– Миль тридцать-сорок в час.

– Как минимум, – откликается он.

Немного беседуем о ночлеге, и они жалуются на холодину. В Миссури ни за что б не подумали, что летом будет так холодно, даже в горах. Пришлось докупать одежду и одеяла.

– Сегодня очень холодно быть не должно, – говорю я. – Мы же всего где-то на пяти тысячах.

Крис говорит:

– А ночевать мы будем у дороги.

– На стоянке?

– Не-а, съедем с дороги, и все, – говорю я.

Пара не проявляет желания к нам присоединиться, поэтому чуть погодя жму на стартер, и мы уезжаем.

Тени деревьев на склонах уже вытянулись. Через пять-десять миль видим поворот на лесосеку и заезжаем.

Дорога песчаная, поэтому включаю первую передачу и выставляю ноги, чтоб не упасть. В стороны от главной лесосеки уходят боковые дороги, но я держусь главной просеки, пока где-то через милю не натыкаемся на бульдозеры. Значит, они тут еще валят лес. Разворачиваемся и едем по боковой просеке. Примерно через полмили дорогу перегораживает упавший ствол. Хорошо. Дорогу бросили.

Я говорю Крису:

– Приехали. – И он слезает. Мы на склоне, с него нетронутый лес виден на много миль.

Крису охота побродить вокруг, а я так устал, что желаю лишь одного – отдохнуть.

– Иди сам, – говорю я.

– Нет, пошли вместе.

– Крис, я правда устал. Посмотрим утром.

Развязываю рюкзаки и расстилаю спальники на земле. Крис уходит. Я вытягиваюсь – руки и ноги налиты усталостью. Безмолвный, прекрасный лес…

Немного погодя Крис возвращается и говорит, что у него понос.

– Ох… – Я поднимаюсь. – Надо белье поменять?

– Да. – Ему неловко.

– Возьми в мешке у переднего колеса. Переоденься, достань мыло из сумки. Сходим на речку и постираем.

Он так смущен, что с радостью подчиняется.

Уклон дороги покат, и, спускаясь к речке, мы сильно топаем. Крис показывает камешки – он их собрал, пока я спал. Везде густой хвойный дух леса. Холодает, солнце уже очень низко. Тишина, усталость и закат угнетают, но я помалкиваю.

После того как Крис отстирал белье дочиста и отжал, пускаемся в обратный путь. Поднимаемся, а на меня вдруг наваливается мысль, что я иду по этой просеке всю жизнь.

– Пап!

– А?

С дерева впереди вспархивает птичка.

– Кем я должен быть, когда вырасту?

Птица исчезает за дальним хребтом. Не знаю, что сказать.

– Честным человеком, – наконец отвечаю я.

– В смысле, кем работать?

– Кем хочешь.

– Почему ты сердишься, когда я спрашиваю?

– Я не сержусь… Я просто думаю… Не знаю… Я очень устал и не думается… Не имеет значения, что ты будешь делать.

Такие дороги сужаются, мельчают, а потом прекращаются вовсе.

Не сразу замечаю, что Крис отстал.

Солнце уже за горизонтом, опускаются сумерки. Поодиночке мы бредем обратно по просеке, а дойдя до мотоцикла, забираемся в спальники и без единого слова засыпаем.

Вот она в конце коридора – стеклянная дверь. А за нею – Крис, и с одной стороны его младший брат, а с другой – его мать. Крис держится руками за стекло. Узнает меня и машет. Я машу в ответ и иду к двери.

Как тихо все. Будто смотришь кино с испорченным звуком.

Крис поднимает голову и улыбается матери. И та ему улыбается, но я вижу, что за улыбкой таится горе. Она очень расстроена чем-то, но не хочет, чтобы заметили дети.