Ох, шахматовские буколические крестьяне – это особая статья. Потомки их живут еще, наверное, в Солнечногорске. Их прапрадедов дед поэта звал когда-то «малышами», обращался к ним по-французски, а когда встречал кого-нибудь из них со спиленными в его же хозяйстве березой или дубком, то, не догадываясь о воровстве, предлагал: «Ты устал, дай я тебе помогу…» Идиллия! Золотой век! Неудивительно, что у выхода из церкви крестьяне от всей души забросали новобрачных хмелем и поднесли им и хлеб-соль, и пару белых гусей в лентах. Удивительно другое: через пятнадцать лет, после революции, эти же крестьяне и, конечно, опять-таки «от души» – разорят и сожгут Шахматово. Доберутся даже до секретных ящичков отцовского стола Блока, где хранились письма Любы, ее портреты, дневник. Когда Блоку незадолго до смерти привезут уцелевшие обрывки бумаг, черновики стихов, он разглядит на них «грязь и следы человеческих копыт (с подковами)». Тоже – судьба! Сам торопил, звал революцию. Даже знамя нес на какой-то демонстрации рабочих в 1905-м.

Да, его «вело», если говорить про волю небес. И юность, и молодость поэта подтвердят – всё у него сбывалось. Он стал поэтом, как хотел, женился на «Первой тайне и Последней надежде». Наконец, возжелал счастья – оно померещилось ему в московском небе – и получил его.

«Я хотел бы умереть на сцене от разрыва сердца», – ответил Блок на вопрос давней, юношеской еще анкеты. Мечтал быть актером, выходил на профессиональную сцену, даже псевдоним выбрал – Борский. Но актрисой станет его жена, хотя сцена будет мстить поэту. Уж как-то выйдет, что сценой станет для него Петербург, а жизнью вольной, не «по роли» – Москва.

Ах, какой сказочной, щегольской парой явились они в Москву мужем и женой! В морозный день 1904 года нанесли первый визит Боре Бугаеву – Андрею Белому, с которым до того были знакомы по письмам. Дом, где жили Бугаевы, и сейчас стоит на углу Арбата и Денежного (Москва, Арбат, 55). «Меня спрашивают в переднюю, – вспоминал Белый, – вижу: стоит молодой человек и снимает студенческое пальто, очень статный, высокий, широкоплечий, но с тонкой талией; и молодая нарядная дама… Веселые, молодые, изящные, распространяющие запах духов… Царевич с царевной». В гостиной все «пренеловко» сели в «старофасонные» потертые кресла, закурили и, развевая дымки папирос, заговорили о Москве. «И вдруг я, как сорвавшийся с горы камень, – пишет Белый, – полетел и понес чепуху. И Саша застенчиво улыбнулся… Улыбнулся душой моей душе. И с этой минуты я по-новому, без памяти влюбился в него…» Правда, в тот же вечер он выпалит знакомому: «Знаете, на кого похож Блок? На морковь». «Что я этой нелепицей хотел сказать, не знаю». Но имел, думаю, в виду витальность символиста: его здоровье, кирпичный румянец, тугой вид.

С женой Блок оказался в Москве впервые. До того бывал здесь, и не раз, с шестнадцати лет. Я, к слову, долго искал, где же останавливался он, пока не наткнулся на адрес его родственников, на угловое закругленное здание на Пушкинской площади, где недавно был Дом актера (Москва, ул. Тверская, 16). Оказывается, дом этот, надстроенный ныне, принадлежал архитектору Баженову, а позже стал владением П.А.Бекетова, дяди Блока. Здесь в годы юности Блока жили двоюродные братья его, и здесь – больше вроде бы негде! – еще мальчишкой Блок навсегда влюбился в Москву. «Ваша Москва чистая, белая, древняя, — писал родственнику. – Никогда не забуду Новодевичьего монастыря вечером…» А другу признался: «Московские люди более разымчивы, чем петербургские. Они умеют смеяться, умеют не пугаться. Они добрые, милые, толстые, не требовательные… В Москве смело говорят и спорят о счастье. Там оно за облачком, здесь – за черной тучей. И мне смело хочется счастья…»

Счастье и случилось! Две январские недели с женой в Москве станут счастьем. Поселятся в двухэтажном доме на Спиридоновке, где стоит ныне памятник ему, – в «необитаемой малой квартирке» на первом этаже у еще одних родственников – у братьев Марконетов (Москва, ул. Спиридоновка, 6). Об их житье здесь вспоминали и Сергей Соловьев, и Андрей Белый.

Из воспоминаний о Блоке. Сергей Соловьев: «Блок переехал на Спиридоновку, и… каждый вечер мы собирались в пустой квартире… просиживали до глубокой ночи… Простота и изящество Люб. Дм. всех очаровали… Ее тициановская и древнерусская красота еще выигрывала от умения изящно одеваться: всего более шло к ней белое, но хороша она была также и в черном, и в ярко-красном… Блок бегал в угловую лавочку за сардинками. Люб. Дм. разливала великолепный борщ…» Андрей Белый: «Я помню, как встретился с Блоком на Арбате – слякотью брызгали сани… сырое пальто, перемокшая на бок фуражка, бутылка, которую нес в руках… “Несу себе пива к обеду, чтоб выпить…” Блок завернул в переулок… Он шел, чтоб обедать; а за обедом, чтоб выпить; и капало с крыш; и шаркали метлы, метущие грязь; и – хотелось смеяться…»

Вот это пиво в руках Блока и «перемокшая на бок фуражка» – разве они не говорят нам больше о жизни, чем иные толстые биографии? Таинственный, темно-мистический символист, и вдруг эта «проза» – пиво в руках, как у вас, как у меня. Хотя, если сопоставить воспоминания, приезд молодоженов напоминал бешено вертящийся калейдоскоп. «Утром приходит Сережа, – пишет Блок матери 12 января 1904 года. – Мы втроем едем на конке в Новодевичий монастырь. Сережа кричит на всю конку, скандалит, говоря о воскресении нескольких мертвых на днях, о том, что антихрист двинул войска из Бельгии. Говорим по-гречески. Все с удивлением смотрят… Из монастыря бродим по полю за Москвой, у Воробьевых гор… Рачинский сказал в восторге, что он не ожидал, что я выше Брюсова (а Бальмонта он не выносит – подробности лично!)…» 13 января сообщает: «Мчусь на извозчике к Бугаеву, чтобы ехать в “Скорпион”. Не застаю, приезжаю один… После чаю едем на собрание “Грифов”; заключаемся в объятия с Соколовым… Ужин… Входит пьяный Бальмонт… Уходим в третьем часу…» Наконец, 16 января: «Мы перешли с Бугаевым на ты. Вернувшись… пошли обедать с Сережей в “Славянский базар”… Люба перешла с ним на ты»… Короче, две недели кутерьмы, снежной круговерти, бесконечных визитов, ночных прогулок, утренних поездок. Сани, конки, возки, пролетки… И ведь адреса, где бывали, известны. У Григория Рачинского были на Садовой (Москва, ул. Садовая-Кудринская, 7). «Скорпион», издательство, располагалось, как мы знаем уже, в «Метрополе». Издательство «Гриф» вообще было на дому у директора его – С.Соколова, я называл его адрес в главе о Бальмонте. Ну, а про «Славянский базар» кто ж не знает – он был в двух шагах от Кремля, на Никольской. Но главные события происходили в ту зиму все-таки на Спиридоновке. Брюсов, Эллис, Петровский – кто только не едал тут борщи из рук Любы! Пили за «русских девушек», в них видели спасение России, кейфовали за чаем (словечко, кстати, из того времени). Бальмонт даже стихи написал Любе: «Я сидел с тобою рядом, // Ты была вся в белом. // Я тебя касался взглядом, // Жадным, но несмелым». Он, пишет Белый, «выбрасывал» строчки, «как перчатки, – с надменством: “Вот вам – дарю: принимайте, ругайте, хвалите!”». Брюсов, напротив, словно подавал «блюдо – в великолепнейшей сервировке: “Пожалуйста-с!”». А сам Белый, как-то боком, точно по кочкам, ходил в черненькой курточке и спрашивал: «Хорошо? Правда? Хорошо, что приехал Блок? Вам нравится Любовь Дмитриевна?» Еще бы! – кричали поэты. Но когда все расходились, когда гасли канделябры, лишь двое оставались до зари: Белый и Соловьев. Один приходил с розами, другой – с белыми лилиями. Тогда и основали они «Братство Рыцарей Прекрасной Дамы». То есть – Любы. «Мы даже в лицо смотреть ей не смели, боялись осквернить ее взглядом, – пишет Белый. – Она, светловолосая, сидела на диване, свернувшись клубком, и куталась в платок. А мы поклонялись ей. Ночи напролет…»