В Читу добрались полуживыми. Сходили на базар, купили съестного. Загодя приобрели билеты, неделю жили на вокзале в ожидании поезда. Спали в переполненном зале ожидания: кто на лавке, кто на полу.

Она озиралась с удивлением по сторонам: везут в тележках, несут на плечах поклажу богато одетых господ в мехах и горностаях носильщики; ходят поблизости жандармы, проверяют паспорта; кучка студентов в форменных шинелях курит у входных дверей; мочится озираясь у пристанционного забора мужик в стеганом армяке. Впечатление, будто ничего в мире не изменилось, осталось как прежде.

«Может, — думалось, — революция просто не успела еще сюда добраться? Или — как?»

До Иркутска и дальше в Москву они ехали вторым классом. Соседи — мещане, служащие, банковский служащий с женой и малолетним сынишкой, три молчаливых монашки в темных платках говорили о чем угодно, только не о главном событии, которое, как ей казалось, должно было в первую очередь занимать умы людей: историческом повороте в жизни страны, переходе власти в руки народа, начале новой жизни. Ничего подобного! Толковали об ужасной дороговизне, дорожных мошенниках, очищающих кошельки пассажиров, болезнях детей, приближающейся Пасхе.

«Байкал, господа!» — прокричали однажды по соседству.

Десять лет назад, по пути на каторгу, они проехали славное море-озеро ночью. Теперь оно снова было рядом — руку протяни.

Поезд стоял на небольшой пустынной станции: меняли паровоз. Они столпились в коридоре возле окна, соскребали ногтями со стекла радужную наледь, вглядывались в пространство. Впереди белело ледяное поле с живописными торосами, вмерзшее в лед полуопрокинутое суденышко, лесной массив по берегам, избы на косогоре со слабо курящимися трубами.

Все это она скорее воображала, чем видела слушая пояснения добровольного своего поводыря Саши Измайлович: перед глазами маячило полуразмытое пятно под смутно-белесым небом.

— Бог мой! — говорила взволнованно в купе. — Я ведь мечтала одолеть Байкал в лодке, когда совершу побег. Представляла все до мельчайших подробностей. Сижу на веслах, гребу изо всех сил. Ветер в лицо, лодку подбрасывает на волнах…

— А на другом берегу — жандармы, — Верочка со смехом. — «Здравствуйте, госпожа Каплан! С прибытием. Как самочувствие? Чаю не желаете?»

— Ну почему жандармы, Вера? — притворно хмурилась она. — Скольким ведь товарищам удавался побег.

— А скольким нет… Эх, не нужны теперь никакие лодки-селедки, никакие баргузины! На колесах катим, в купе второго класса. Свободные как птицы!

— Не верится, ей-богу!

— А мне верится?

На больших станциях бежали к киоскам, накупали газет, журналов. Зачитывали друг дружке сногсшибательные сообщения. Временный комитет Государственной Думы принял новую программу. Свобода слова, печати, союзов, собраний и стачек с распространением политических свобод на военнослужащих. Отмена всех сословных, вероисповедных и национальных ограничений, черты оседлости.

— Как вам, Фанюша? Нет больше этой проклятой черты, а!

— Дождались, не верится!

— Послушайте дальше, товарищи! «Подготовка к созыву на началах всеобщего, равного, тайного и прямого голосования Учредительного собрания, которое установит форму правления и конституцию страны»… «Замена полиции народной милицией с выборным начальством, подчиненным органам местного самоуправления»…

— Смелее, чем в демократических странах Европы!

— Все равно недостаточно! — голос Маруси Спиридоновой — Лозунг — «власть народу» должен стать абсолютным, главенствующим. Все остальные законы вытекать из него, быть его подтверждением.

— Согласна, Маруся!

В Москву добрались лишь в середине апреля: поезд сутками простаивал на небольших станциях и разъездах — то сменный паровоз не подали, то угля на топливном складе не оказалось, то вообще непонятно что происходит.

На Казанском вокзале, выбираясь на площадь, они стали объектом стихийной манифестации. Трое патрульных солдат с красными ленточками на папахах попросили у них документы на выходе. Старший, вчитавшись в бумаги, воскликнул:

— Политические? С каторги? Товарищи! — закричал проходившим мимо людям с мешками и баулами. — Товарищи женщины — освобожденные революционерки! Из Сибири!

Вокруг собралась небольшая толпа. Приветствия, пожатия рук.

— Ура героическим узницам! — прокричал, вылезая из подъехавшего фаэтона, тучный мужчина в крылатке. — Елена, дети! — позвал спустившихся вниз женщину и двух подростков в гимназистских шинелях. — Идите сюда! Гляньте! Это наши великомученицы! Наши жрицы свободы! — сорвался на крик. — Кому мы обязаны зарей новой жизни!

К ним подъезжали вереницы экипажей.

— Ко мне, барышни! — окликали, проезжая, бородатые извозчики. — Кони звери! Домчим с ветерком!

Отъезжали одна за другой товарищи.

— До встречи, Фанюша! Я в «Славянском базаре»! — Сашин голос из заворачивавшей за угол коляски.

На стоянку подъезжал, чихая душным дымом, автомобиль.

— Дина! Аня! — окрик из отворившейся дверцы.

Сестер Пигит встречал в собственном «Бьюике» отец. Представительный, усы колечком, в отлично сшитом костюме.

— Папочка, — показала на нее освободившись из объятий отца Дина, — знакомься. Наша подруга Фаня Каплан. Погостит у нас какое-то время, пока не подыщет жилье.

— Милости просим…

Крепкое рукопожатие, насмешливый взгляд.

— Устроим, не извольте беспокоиться. Где-нибудь в закуточке, — коротко хохотнул. — На подстилочке.

— Папуля в своем репертуаре! — рассмеялись сестры.

Шутка богатейшего московского промышленника, владельца табачной фабрики «Дукат» Ильи Давыдовича Пигита насчет закуточка и подстилочки стала понятна, когда машина, проехав центральными улицами города, завернула к Патриаршим прудам, встала у парадного входа пятиэтажного дома-модерн, навстречу им скатился с крыльца усатый привратник в униформе, приложился к кокарде, потащил торопясь вместе с шофером в просторный холл их немудреный каторжный багаж.

Доходный дом с двором-колодцем на питерский манер по Большой Садовой, угловую квартиру в котором на третьем этаже занимал сам хозяин, был известен всей Москве. Один из самых дорогих в столице, жильцы — знаменитые адвокаты, врачи, артисты, художники, высокооплачиваемые чиновники.

Ее поместили в уютной комнате с высоким окном по соседству с Аней. Высокая деревянная кровать с балдахином, палевые занавески, трюмо до потолка. Горничная-латышка перестлала в ее присутствии постель, справилась, удобно ли, не нужно ли еще подушек?

Стоя перед зеркалом, она покачивала головой. Хороша, нечего сказать. Дряблая кожа, гнойники на лбу. Поправила мятое платье. «Лучше было, — мелькнула мысль, — поселиться в гостинице, какая попроще. Не выглядеть пугалом в богатом доме»…