Все в уютном морском городке способствовало знакомствам, завязыванию отношений. Свободный распорядок дня — иди куда хочешь, возвращайся в любой час, приглашай в гости кого надумаешь. Пыль, полчища мух, взвиваемые вдоль немощеных улиц облака пыли не в счет, главное — отличное настроение. В здравнице устраивались концерты, коллективные просмотры фильмов в иллюзионе «Наука и жизнь», обитателей приглашали на городские митинги, заседания местных Советов. Устраивались пешеходные прогулки на ближайшие холмы, шумные пикники. Выезжали верхом на нанятых у местных татар лошадях в Тарханкут. Вокруг потрясающие пейзажи: мерцающее море с парусами рыбацких шхун, пустынная степь с выпархивающими из сухих зарослей дрофами, развалины древних крепостей и городищ. Спешивались на полпути в трактире возле грязево-соленого озера Донузлав, ночевали в имении вдовы Поповой в Оленевке. Как в подобной обстановке удержаться, не потерять голову!

Каждую ночь в просторном парке санатория политкаторжан между источающих смолистый запах сосен и зарослей фисташки — бродячие тени, огоньки папирос, шепоты, вздохи. Соседка по палате, тучная анархистка Варвара, отсидевшая половину срока на уральской каторге, закидывает перед рассветом увесистую ляжку через подоконник.

— Не спите? — громким шепотом. — Нажарилась по уши. Как паук…

Алексис придумал ей на греческий лад имя — Фанесса.

— Переводится, — объяснил, — как «появляющаяся».

— Неожиданно, внезапно?

— Можно и так. Для меня неожиданно.

Клялся поминутно в любви. Ни с одной девушкой, говорил, ничего похожего не испытывал.

— Какая я девушка, Алексис, милый! — останавливала она его. — Бабушка! Мне двадцать семь. А вам семнадцать.

— Это мне двадцать семь, — упрямился он. — Семнадцать вам.

Рисовал бесконечно в любых ситуациях, показывал наброски этюдов: голова в профиль, в анфас — очень похоже. Приносил инжир в базарных плетенках, сводил в татарскую дымную шашлычную. Купил билеты на приехавшую с гастролями театральную студию Леопольда Сулержицкого. Давали Шекспира, «Укрощение строптивой». Замечательный, смешной, искрометный спектакль, подстать курортной атмосфере. Публика, заполнившая летний театр-эстраду, смеялась, хлопала, вызывала исполнителей на «бис».

Возвращались пешком полные впечатлений, вспоминали яркие места из пьесы, остроумные реплики.

— По-моему, вы с Катариной как две капли воды, — шутил он. — Обе упрямые и строптивые.

— Я — упрямая и строптивая?

— А то нет.

— Ничуть не бывало!

— Строптивая, строптивая! На вид, я имею в виду.

— А не на вид?

— Не на вид другая.

— Какая, если не секрет?

— Не скажу. Нарисую как-нибудь, поймете.

— Ясно. С помелом и кочергой.

— Точно, — рассмеялся он. — Спасибо за подсказку.

Катарина, надо же! А ведь попал в самую точку. Даром что юнец.

«Веду себя как институтка, — думала ворочаясь в постели под глухой ропот моря за окном. — Говорю одно, думаю другое, жеманюсь по-глупому. До невыносимости ведь хочется близости. Невмочь!»

Он не торопил события, вел себя сдержанно, деликатно. Спросил как-то прощаясь: ну хоть самую малость, чуть-чуть — нравится?

— Чуть-чуть да.

— Спасибо! — стал горячо целовать руки.

Нравился, безумно! Думала о нем постоянно. Откровенно, бесстыдно. В один из дней — из степи несло жарким ветром, пахло полынью, сухими травами — они пошли на дикий пляж за маяком. Он разделся в кустах, был в купальном полосатом трико ниже колен — стройный, мускулистый, с выпирающим холмиком внизу живота. Тянул за руки в воду, она упиралась, поскользнулась на мокром песке, оба плюхнулись в воду, она сверху, он, барахтаясь и смеясь, внизу. Крепко обнял поднявшись, держал в объятиях.

— Пустите, Алексис…

Дикая пронеслась в голове мысль: «Изменяю… предаю!»

— Простите… — освободилась осторожно из его объятий. Подняла с песка одежду, пошла к ближнему холму переодеться.

Не верила самой себе: храню по сию пору верность? Кому? Мерзавцу, спасавшему собственную шкуру, бросившему любимую женщину в развороченной бомбой гостинице. Раненую, в крови. Перерожденцу, предавшему революционные заповеди, которым сам ее когда-то учил. Авантюристу, присваивавшему партийные деньги, бандиту, налетчику. Циничному негодяю, готовому увязаться за первой встречной юбкой, путавшемуся с проститутками. Не вспомнившему о ней ни разу, не подавшему за десятилетнюю разлуку ни единой весточки.

Ему, ему! — качала головой. — Витеньке ненаглядному, Витюшечке! Горячему, необузданному, называвшему ее в минуты страсти «кролечкой», «певчей птичкой». Наряжавшему как королеву. Ему одному, никому больше. Не могла забыть, не разлюбила…

Надеялась все эти годы — одумается, затоскует. Примчится, сметая преграды, к любимой. Встанет на колени, прижмется крепко-крепко. Переубедит: все не так, по-другому, клянусь жизнью! Снова будут вместе. Трудиться, строить новую Россию. В столице через партийных товарищей навела справки: избежавший смертного приговора Гарский, получивший благодаря усилиям нанятых за большие деньги адвокатов двенадцатилетний срок, был освобожден в марте толпой горожан, взявшей штурмом одесскую тюрьму. Уехал, по слухам, на родину, в Ганчешты, работает председателем городского профсоюза.

Собиралась написать в Молдавию, заколебалась: точного адреса не знает. Затеряется письмо, не дойдет. Подожду, решила, отыщет сам, позовет. Появилась к тому же возможность заняться серьезно зрением: случались периодически рецидивы — в глазах темнело, теряли яркость краски, размывалось пространство. Наложишь прохладные примочки на веки, отлежишься — полегчает, а через неделю снова ухудшение.

Ее осмотрел приехавший с инспекционной проверкой в Евпаторию заведующий санитарным отделом земской управы Дзевановский. Посоветовал ехать в Харьков, в лучшую в России офтальмологическую клинику доктора Гиршмана.

— Не требуется никаких рекомендательных писем. Просто приедете и встанете на очередь. Леонард Леопольдович принимает всех без званий и отличий.

Она уезжала с тяжелым сердцем: Алексис сделал ей предложение. Приехал в санаторий в коляске с букетом роскошных роз, сказал, что говорил с родителями — они не возражают, приглашают в ближайшую субботу в гости.

Объяснение было тяжелым, он умолял ее остаться: у отца своя рыбацкая фелюга, живут в собственном доме, готовы отдать им боковой флигель, через два года он окончит училище, начнет зарабатывать, уже теперь отдыхающие заказывают ему портреты.

— Поймите, мы созданы друг для друга! — говорил со слезами на глазах.

— Я люблю другого, Алексис, — держала она его за руки. — Товарища по борьбе. Он вышел недавно из тюрьмы, ждет меня. Простите, мой дорогой! Вы чудный мальчик, в вас трудно не влюбиться. Но вместе нам быть не суждено. Не судьба…