После месяца сомнений и содроганий он отправился ко мне за советом.

Встреча студента с его кумиром произошла, когда на кампусе было темным-темно и тихо-тихо, ибо мои приемные часы начинались в полночь.

Комната № 3135, в которой я обретался, разительно отличалась от кабинетов других профессоров. Когда Матт вошел ко мне, он обомлел. Бронзовая статуя какого-то генерала в треугольной шляпе, портрет кудрявого мужчины с одухотворенным лицом, персидский ковер, бледный лунный диск, плавающий в черном квадрате окна… Эти детали вызвали в памяти парня ассоциации с некими строками из некоего романа, которого он, впрочем, не читал. Мистические воспоминания о непрочитанном вкупе с близостью к харизматическому Харингтону привели Матта в крайнее напряжение. Лицо его побледнело, волосы встали дыбом, в глазах потемнело, горло пересохло, тело покрыла испарина, ум зашел за разум, душа ушла в пятки.

Я указал шокированному студенту на стул и ободряюще нахмурился, приглашая его на откровенность. Вертя в руках бейсбольную кепку, Матт начал рассказывать о своих тревогах.

Когда он умолк, я утешил его интимным воспоминанием.

— Если у меня возникает какая-нибудь проблема, я повторяю русское двустишие, которому в детстве научила меня мать.

Хотя в грехах погрязло тело,

Мускулатура знает дело.

— Мы таких слов еще не проходили, — признался парень.

Я понимающе усмехнулся.

— В переводе эти строки звучат примерно так:

I am wrong,

But I am strong.[230]

Матт обомлел. Он никогда не интересовался поэзией, и имена муз Эрато, Калиопы и Полигимнии — богинь разных ее жанров — были ему неведомы. В комнате № 3135 студент впервые в жизни услышал стихи. Они привели в движение такие струны его сердца, о существовании которых Матт даже не подозревал.

Я посоветовал парню повторять процитированные мною строки, в первом или втором варианте, при каждой неудаче и незадаче.

В этот момент струившийся в окно лунный свет драматически иллюминировал мои черты.

— Клянусь, что всегда буду так делать! — воскликнул юноша, с восторгом глядя на меня.

В заключение я заверил Матта, что господин Вальдшнеп знает, что говорит.

— Слушайте его, затаив дыхание, ибо вы можете услышать удивительные вещи, — сказал я, прежде чем закрыть за студентом дверь.

Ночная встреча имела для парня самые благоприятные последствия. Вдохновленный поддержкой человека, к которому он питал безграничное уважение, Матт удвоил учебные усилия. После уроков он регулярно оставался в подвальной комнате G 48 и получал от Вальдшнепа консультации. Преподаватель усаживался рядом с Маттом, отечески клал ему руку на колено и объяснял про существительные среднего рода или частицу «бы». По совету Вальдшнепа парень теперь обращался к приятелям исключительно по-русски, чем вызывал у них сильное раздражение. Кое-кто из них даже обзывал его дураком или психом, но Матт только радовался — ведь предстать в глазах мира безумцем было его целью.

Насчет удивительных вещей, которые Матт мог узнать от Вальдшнепа, я тоже оказался прав. Гортанный грамматист, воодушевленный энтузиазмом студентов, все чаще игнорировал план занятий и выдавал им информацию на самые разные темы — главным образом связанные с его собственной личностью. Все мы любим поговорить о себе! Обыкновенно эти экскурсы начинались, когда преподаватель произносил или писал на доске какое-нибудь русское слово, вызывавшее в его мозгу цепь автобиографических ассоциаций. Тут в его разноцветных глазах зажигался огонь, жесткие черты смягчались, и он растекался мыслию то туда, то сюда. Конечно, делал он это не по-русски, а по-английски, иначе студенты ничего бы не поняли.

Однажды Вальдшнеп объяснял спряжение глагола «учиться». Только он написал на доске предложение «Я учусь убивать», как в голове у него что-то щелкнуло, и он начал рассказывать следующую историю.

В 1942 году наша семья переехала в Германию. Мне было двенадцать лет. Мы жили в Берлине, где я ходил в обершуле имени Антона Дрекслера. Занимался я с увлечением, никогда не шалил. Немецкие педагоги знали, как поддерживать в классе дисциплину!

Однажды директор собрал всех нас и объявил, что завтра школу посетит доктор Геббельс. Нам велели ознакомиться с его речью о тотальной войне, опубликованной в газете «Völkische Beobachter». Я, честно говоря, не знал, что это за доктор и о какой войне говорил он в своей речи. (Тут Вальдшнеп развел руками и на лице его выразилось недоумение шестидесятилетней давности.)

На следующий день во время урока математики к нам вошел доктор Геббельс в сопровождении многочисленной свиты. Он оказался смуглым коренастым брюнетом и немного прихрамывал. Я сразу же сообразил, что наш гость — лесной ариец.

— Сэр, а что это такое?

— Матт, ты задал очень хороший вопрос. Сейчас объясню.

Тысячи лет тому назад междуречье Рейна и Эльбы кишело дикими и кровожадными азиатскими кочевниками. Многие древние германцы были вынуждены скрываться от них в дремучих лесах. На протяжении веков эти лесные жители приспособились к окружающей среде и приобрели соответствующий телесный камуфляж. Они стали маленькими, темными и черноволосыми, дабы их не было видно во мраке первобытной чащобы. Таких арийцев мы называем лесными, в отличие от арийцев полевых, расовые признаки которых выражены не только внутренне, но и внешне. Возьмем, Матт, к примеру тебя. Цвет твоих волос светлый, я бы сказал, пшеничный. Я сейчас их погладил и обнаружил, что они на ощупь шелковистые. Опять же, в коже у тебя практически нет меланина, поэтому она такая белая. Конечно, когда ты не краснеешь, как в настоящую минуту! Все это говорит о том, что ты — полевой ариец.

— Понятно, сэр.

Доктор Геббельс, который представился как рейхсминистр пропаганды, провел с нами беседу. Он выступал весь урок и всю перемену, и очень занимательно. Помню, рейхсминистр сказал, что тотальная война окончится тотальной победой Германии. Как показала история, он ошибался, но слушать его было любопытно. В заключение он подчеркнул, что наш долг как школьников — это хорошо учиться, с тем чтобы в будущем служить рейху. Здесь доктор Геббельс был, безусловно, прав.

Ребята, повторяйте за мной по-русски: «Я учусь, ты учишься, он учится…»

* * *

Надо сказать, что Матт занимался языком не только у Вальдшнепа. Три раза в неделю он посещал уроки разговора, которые вела Людмила Кирилловна Булганина, пухлая старушка, похожая на добренькую Бабу-Ягоду. Людмила Кирилловна оказалась в Америке вследствие странного стечения обстоятельств.

В 1993 году по моей просьбе администрация университета пригласила троюродную внучку писателя Фаддея Булгарина прочитать курс лекций об этом видном враге Пушкина. Оформляя приглашение, тогдашняя секретарша отделения вместо фамилии «Булгарина» по ошибке всюду написала «Булганина». В результате университет выписал из Москвы не Людмилу Кирилловну, троюродную внучку продажного литератора, а Людмилу Кирилловну, троюродную племянницу советского маршала. Секретаршу уволили за некомпетентность (на ее место пришла Янка), а госпожа Булганина осела в Никсонвиле и поступила к нам на службу как преподаватель русского языка на неполной ставке.