Парень пытался быть преследуемым. При виде милицейских патрулей он высовывал длинный язык и делал им неприличные жесты, но стражи порядка почему-то никогда его не останавливали, предпочитая шмонять прохожан посмуглее. Дети тоже не дразнили его обидными словами и не бросали в него камнями. Когда Матт подходил к стайке московских гаменов, они в лучшем случае от него убегали, а в худшем просили жвачку. В надежде, что подвергнется жестоким детским издевательствам, американец начал ошиваться около школ.

Изгой подкрался к дому и к стене

Прилип. Притих. И заглянул в окно,

Ошеломленный собственным пороком.

Но сколько штатник ни шкодил перед школьниками, результатов не было никаких! Матт был обескуражен таким к себе невниманием, ибо из произведений русских писателей знал, что малолетки всегда глумились над юродивыми с особенной, изощренной жестокостью. «Надо стараться быть еще неприкаяннее», — говорил себе он и безумствовал пуще прежнего. Но где бы он ни шлялся и ни кривлялся, Матт продолжал хранить верность прекрасной Анне, как некий полоумный паладин.

Где-то после новогодних праздников парень решил, что пора попробовать альтернативные варианты трудоустройства. Слоняясь по столице, он частенько проходил мимо знаменитого здания со знаменитой четверкой бронзовых коней на фронтоне и каждый раз вспоминал мои лекции о значении Большого театра в русской культуре.

В хмурое январское утро Матт уселся на полу в станции «Октябрьская» и вынул из-за пазухи кусочек плаката с Курниковой, оставленный им себе на память. На кусочке был виден овал одной из Аниных прелестей…. Парень погладил прелесть, вытащил из уха карандаш и начал водить им по оборотной стороне кусочка. Он писал прошение в Большой театр на своем теперь уже вполне адекватном русском.

Многоуважаемый господи директор!

Я очень люблю Ваш труп. Прошу принять меня в него. Я — американский юрод. В Мадисонский университет я майорирую в агрикультура, а потом русский язык и литература. Великий профессор Роланд Харингтон говорит: «Пошел отсюда на восток». Я пошел.

Я могу играть Иваныч в опера «Борис Годунов», если другой поет. Тоже я могу играть американец, если Вы показываете мюзикл. Моя другая квалификация: я имею язык, который очень длинный и как рука.

Я знаю, Ваш театр самый Большой в мире. Я хочу быть самый большой юрод в мире. Наверное, мы можем быть большой вместе!

С уважением,

Матт Уайтбаг, юрод

Ответа, к сожалению, не последовало — быть может, спекулировал Матт, потому что на письме отсутствовал адрес отправителя.

За январем, как часто бывает в Москве, последовал февраль, а парень все шатался по Белобетонной в прямом (он был безумно голоден) и переносном смысле.

Однажды юноша увидел стройного мужчину, мчащегося по мостовым и мостам Москвы. У Матта екнуло сердце: то был я.

Парень подумал, что в моей фигуре что-то величественное, можно сказать, царственное. Ему вдруг стало ясно, что скоро все будет о’кей и он сможет наконец вдоволь наюродствоваться.

Юноша устремился за мной, скрипя вьетнамками по снегу.

— Профессор Харингтон! Профессор Харингтон!

Я затормозил — парень поразился, какое ровное у меня дыхание, — и сказал:

— А, Матт Уайтбаг — американский юродивый. Я вижу, ты последовал моему совету и поехал туда, где алеет заря.

— I am wrong, but I am strong! — радостно процитировал Матт.

— Как всегда!

— Да, сэр.

— Не зови меня «сэр».

— Как же я должен обращаться к вам?

— Зови меня «Ваше Величество».

Мне снился сон, что я нашел в архиве ГОУСТ неизвестное письмо символиста Федора Сологуба (1863–1927) реалисту Владимиру Соллогубу (1813–1882), датированное 19 марта 1904 года. В загадочной эпистоле, написанной витиеватым почерком декадента Серебряного века, Федор выражает свое восхищение романсом «Скажи, о чем в тени ветвей», сочиненным Чайковским на стихи Владимира. «Эта очаровательная мелодия постоянно звучит у меня в голове», — сообщает Сологуб-символист Соллогубу-реалисту. Далее он пишет, что в связи с приближением первой русской революции все больше занимается прозой, и выражает надежду, быть может потустороннюю, что его тезка поделится с ним своими соображениями по этому поводу. В постскриптуме Федор заявляет, что предвидит скорое падение монархии и нескорую ее реставрацию «по мановению алмазного атланта, который прилетит к нам из туманных пространств американских морей».

Это — готовая публикация для журнала «Sintagmata Slavica», думал я, и у меня было радостно на душе-красе.

Смех сквозь грезы!

Тут зазвонил телефон. Я проснулся-встрепенулся.

— Профессор, надо поговорить, — буркнул знакомый голос.

— Готов обменяться с вами парой слов, Борис.

— Разговор не телефонный.

Я выразил непонимание, меж тем зажигая первую сигарету утра. Будучи альфа-мужчиной, я с безумной, безусой юности каждое утро перед завтраком выкуриваю пачку «Capri».

Голос в трубке вновь зарокотал: мой грозный друг приглашал меня на деловую встречу.

— Клуб «Русский гном» знаешь?

— Да. Нет.

— Адрес — улица Гумбольдта, дом 17/69. Это — штаб моей организации. Занимаюсь там патриотическим бизнесом. Вполне легально, между прочим.

— Поздравляю вас с воровством в законе.

Бизонов возвысил голос.

— Я те серьезно говорю! В клубе у меня офис, с компьютером, факсом и всеми электронными причиндалами.

— The business of Bizonov is business.[245]

— Ты, мистер профессор, приезжай поскорей. Я только что сделал в клубе ремонт. Евростандарт. Завез партию актрисок, группа у меня играет.

— Ждите меня к вечеру. Сначала мне надо помыть волосы.

* * *

В порочный час я был на улице Гумбольдта. Смотрю налево, смотрю направо — ничего не понимаю: адрес вроде бы правильный, а никакого клуба не видно, только парни какие-то в маскхалатах вокруг стоят. К счастью, раздавшаяся под ухом автоматная очередь подсказала мне, что я пришел туда, куда надо.

Присмотревшись, обнаружил на уровне пупка дверцу, а над дверцей — крохотную неоновую надпись. Буквы-букашки тлели-рдели еле-еле, так что если бы не зоркость зрения, я бы их проглядел. Следует отметить, что даже в матером мужском возрасте Роланд Харингтон взирает на мир не через стеклянные или пластмассовые диоптрии, а одними своими