— И тебе всего доброго, — улыбнулся Алон, вставая неожиданно легко.

Среда 24 декабря 1975 года, вечер

Италия, Ареццо

Надо всею Тосканой сеялся унылый дождь. Мелкая изморось зависала полупрозрачной серой акварелью, размывая пологие холмы, отороченные черными кисточками кипарисов, и ужимая горизонты. Громадный божий мир будто скукожился, сдулся как шарик, облекая старенький «Альфа-Ромео» пленэрным пейзажем, как грезой, расплывчатой и туманной.

Томаш выдавил улыбку. Наверное, впервые в жизни он проводит сочельник не дома и не в храме. Но на душе легко и спокойно, как в детстве. Небывалая уверенность в своей правоте вызрела еще в России, и с тех пор лишь крепла, отвердевала, даруя стойкость и мужество.

Обратно в «Опус Деи» ему дороги нет, и не надо. Отныне у него свой Путь. Если Альбино Лучани объявит тайный крестовый поход, он первым встанет под его знамена. А если убоится кардинал… Что ж, в багажнике позвякивают две полные сумки, забитые любимыми «погремушками» Аглауко — на взвод хватит.

Проехав захолустный Ареццо, Томаш погасил фары и свернул к вилле «Ванда». Роскошное жилище Личо Джелли пряталось за мощной каменной оградой, но закаленного нумерария такой пустяк не задержит. Справлять Рождество Личо отправился в Рим, в отель «Эксельсиор» на виа Венето. Запрется в своем излюбленном «люксе» — и ну резвиться…

Платек сунул за пояс «Вальтер» ППК, глушитель положил в карман куртки. Один нож спрятал в специальном кармашке на голенище, а другой — старинный стилет — повесил за шнурок на шею сзади. Кожаные ножны залегли между лопаток, словно притаившись.

Захватив сумку с «инструментами», Томаш ловко перемахнул «крепостную стену». Битое стекло поверху — это обязательная программа, но датчиков вроде нет.

Виллу окружал ухоженный парк, и первого из охранников Платек снял на аллее, между пышных клумб. Звук выстрела прозвучал не громче, чем раскупорка баночки с пивом — верзила в шуршащем плаще дернулся, вскидывая руки, словно взывая к Богу, и рухнул, ломая розовый куст.

Второй бдел в обширном холле, накачиваясь дешевым кьянти и пьяно улыбаясь девчонкам с экрана старенького «Грюндига». Пуля вошла ему точно между глаз — туша содрогнулась, сползая по спинке кресла и размазывая кровь, а душа канула в пекло. Или это отблески растопленного камина так повлияли на воображение?

Платек не верил ни в преисподнюю, ни в чистилище — это всё выдумки смертных, привычных к живодерству. Бог есть любовь! Грешники не терпят адских мук, но и жизнь вечная не уготована им — поправшие заповеди Божьи умирают навсегда. И тела их, и души обращаются в прах.

Помолившись за убиенных, Томаш поднялся в кабинет Джелли. Толстая дверь надменно не открывалась, но пистолет — лучшая отмычка.

Поведя лучом фонарика, Платек сразу увидел бронированный сейф. С ним придется повозиться, но «солдат Господа» чему только не обучали. Пришлось освоить и нелегкое ремесло медвежатника — в жизни пригодится.

Отложив «Вальтер», поляк накернил вбоины в нужных местах и вынул пакет молока. Верезжание дрели заметалось по кабинету, проникая, казалось, за стены и долетая до Ареццо. Тонкая белая струйка сливалась с мельтешащей тенью сверла, парила и словно обращалась в металл, завиваясь блестящей стружкой.

Двадцать минут спустя Томаш отворил изуродованную дверцу.

Все было так, как сказал Миха. Вот они, досье! Платек перебрал пухлые записные книжки в дорогих кожаных переплетах, пролистал бумаги с грифом «Секретно». Кардиналы, министры, генералы Сантовито и Грассини,[47] адмиралы Торризи и Биринделли…

Италией правят с виллы «Ванда»? С ума сойти…

Перекидав бумаги в сумку, Томаш выпрямился и замер.

В дверях кабинета поигрывал револьвером мужчина в возрасте. Его синий костюм из альпаки был слегка обрызган дождем, а на усталом лице, клейменном всеми пороками, выделялись глаза — они горели злобным торжеством.

— Не дергайся, — в скрипучем голосе сквозила насмешка. — Нет, ты, конечно, можешь рискнуть и прыгнуть за своим оружием, но пуля быстрее. Кстати, совершенно незачем было курочить мой сейф — золото я храню в подвале…

— Ты — Личо Джелли? — хладнокровно спросил Платек.

— Я — Личо Джелли, — признал хозяин виллы.

Томаш медленно откачнулся к несгораемому шкафу, и дуло пистолета последовало за ним, зорко и опасно чернея дулом.

«Личо стар, былая выучка ушла в жирок, — напряженно думал поляк. — Рука устанет держать тяжелый „Кольт“, опустится… Выгадаю мгновенье…»

— А это не то ли золото, что фашисты-усташи стяжали у Карагеоргиевичей? — усмехнулся он.

— Остатки! — довольно хохотнул Джелли, и тут же напрягся. — Ты мне тут зубы не заговаривай! — ствол качнулся вверх. — Руки за голову!

Платек послушно сложил ладони на затылке.

— Тебя называют «Кукольником», — неспешно заговорил он. — Ты дергаешь за ниточки нужных марионеток в правительстве, в церкви, в армии… А кто твой кукловод? Сатана?

Пальцы скользнули за шиворот, нащупывая рукоятку стилета.

— Ну, я еще не настолько велик, чтобы заинтересовать силу, которая творит добро, всему желая зла, — усмехнулся Личо. Дрогнув, пистолет мелкими толчками пошел вниз, мотнувшись в сторону двери. — На выход! Ты и так испортил мне кресло мозгами Чезаре. Не хватало еще, чтобы твои извилины заляпали мой кабинет!

Томаш мягко улыбнулся — и метнул стилет. Тонкое хищное жало вошло в шею Джелли по рукоять. «Кукольник» заклекотал, две пули ушли в пол.

— Во имя Господа! — сурово сказал Платек. — Изыди!

Личо грохнулся на колени, силясь вымолвить хоть слово, но лишь кровь стекала по его губам. Качнувшись, он пал ниц перед бывшим нумерарием.

Томаш выдернул нож, и аккуратно вытер его об голубой костюм Джелли. Собрав пожитки и добычу, он вышел в коридор, переступив труп. И ничего не провернулось в душе, требуя покаяния.

«Надо поискать в подвале, — решил Платек. — Грешное золото пойдет на святое дело… С Рождеством тебя, Мазуччо!»

Пятница 26 декабря 1975 года, день

Первомайск, улица Дзержинского

Солнце село, и сразу стало темнеть, словно в надзвездных сферах притушили свет. Комковатая белёсина туч даже закату не дала разгореться — хмарь по окоему едва затеплилась нежным малиновым сиянием, и тихо угасла, неразличимо сливаясь с серым маревом.

С такой печальной подсветкой небес можно было ожидать унылой пустынности, но нет, градус настроения первомайцев упорно полз вверх — все жили кануном. Прохожие торопливо таскали елочки, обвязанные шпагатом, затаривались шампанским и мандаринами, а молоденькие продавщицы будто позировали между витрин, разрисовывая стекла красноносыми Дедами-Морозами, да елочными игрушками, свисающими с колючих веток.