фразы в том, что донес ветер, и стала ожидать, когда женщины подойдут ближе.

Ветер подхватывал их голоса, бросая вверх, и, точно ветром, поднимались над головами женщин руки, грозили кому-то и вытянутыми пальцами показывали вперед.

Обрывки, куски речей закружились над Мартой Бирман:

– У них все благополучно…

– А у них один ответ, на все один ответ!

– …конца не видно.

– Все равно!

– Пускай, пускай!

– …запрятали, благополучно…

– …спокойствие. А мы что – покойники?

– На запоре, под замком, чтобы никто…

– Убойная скотина.

– Прятать?

– …тогда увидим…

Марта Бирман ждала, что шумная процессия подойдет к воротам кладбища. Она стояла вытянувшись, как на привязи, стараясь в ломких фразах поймать какой-нибудь смысл. Но женщины, все ускоряя шаги, двигались мимо кладбища к Бисмарковой аллее. Внезапно из хаоса голосов вылетели ясные слова:

– Эй, божия вдова! Твой муженек лежит, видно, в надежном месте?

Чья-то рука показала на кладбищенские ворота, и опять тот же ясный голос позвал:

– Пойдем-ка с нами воскрешать мертвецов!

И – точно перерезали привязь, не пускавшую Марту Бирман, – она сорвалась и побежала к толпе. Ее спросил кто-то на ходу:

– Военная вдова?

– Да, – ответила она, задыхаясь от бега и неожиданного волненья, – вдова кавалера Железного креста.

– Несчастная! – раздался голос.

– Пусть они вешают свои кресты собакам! – услышала она.

– Мы идем в больницу, за калеками! – прокричали ей.

– Может быть, наши мужья живы?

– Они держат взаперти калек, чтобы мы их не видели.

– Может быть, они держат там наших мужей?

– Чтобы у нас не портились нервы!

– У нас уже давно нет нервов!

– С тех пор, как у нас отняли мужей…

– Пора кончать войну!

Марта Бирман рванулась вперед, обежала тесную толпу, встала лицом к женщинам и надсадно крикнула:

– Стойте, стойте! Я знаю, что в этой больнице! Женщины, несчастные женщины! Мой муж был тоже солдат. Ему оторвало руки и ноги, он ослеп и оглох, он не узнал меня, когда я пришла к нему, туда, в больницу, перед смертью. Теперь он лежит вон там. Я знаю. Весь дом набит безногими, безрукими. Пусть выпустят их, пусть покажут, пусть!

Ее перебили пронзительные крики:

– По домам раненых!

– На улицу калек! Пусть все видят!

– Мы будем их возить по паркам и театрам!

– Пусть смотрят!

Марта Бирман показала на кладбище:

– Вон там целый город мужчин! Там мой муж, Альберт. Мой муж. И там написано: «Мы помним о вас, мы помним».

У ней вдруг перекосился рот, и визг ее разодрал все крики:

– Я помню тебя, Альберт! Женщины, женщины!

Ветер рванул и поднял вопли, стенанья, рванул длинные креповые вуали, и женщины в трауре бросились бежать.

За их траурной толпой, закруженной ветром в воронку, неслись в одиночку и кучками женщины, слетевшиеся неведомо откуда, точно листья в разгар листопада.

Ветер дул к аллее Бисмарка.

И когда сквозь оголенные ряды лип, подстриженных под кофейные чашки, многогранным хрусталем засветились окна больницы, женщины-одиночки и кучки женщин слились в сплошное озеро голов, и черными гребнями взмывались над озером креповые вуали.

– Женщины, жен-щи-ны!

Благополучный дом взирал на волнение женщин, слушал их визги и неколебимо приятно показывал свои отштукатуренные стены под кирпично-красной черепицей крыши.

Женщины сгрудились в подъезде, и тяжелая, как храмовые врата, дверь плавно и широко растворилась.

Какой-то человек в блистательно-белом халате, выбежав навстречу толпе, прокричал с отчаянием:

– Пощадите раненых, раненых, безумные!

И в ответ ему сотня голосов закидала надрывно:

– Мы пощадим!

– Мы знаем!

– Пощадите нас!

– Пощадим!

– Пощадим!

Куда исчезли запретительные надписи, параграфы, разделы и пункты? Кто попрятал четко урисованные дощечки с постановлениями, приказами и выписками из правил? Где пропали люди в белом, долгом которых было блюсти параграфы, постановления и порядок?

В коридоры, пронизанные сиянием начищенного бетона, белых потолков и стен, ворвались женщины в черном. С ними влетело в палаты и залы уличное беснованье, и впереди них, над ними, удесятеренные простором коридоров, неслись слезные вопли Марты Бирман:

– Я по-о-мню, Альберт! Я помню!

И потом:

– Вот здесь лежал мой муж, мой муж, женщины!

И снова:

– Я помню, Альберт, я помню!

Тогда емкие мужские голоса замешались в стенания женщин:

– Вынесите нас на улицу!

– Покажите нас людям!

– Несите меня в кресле, – пусть посмотрят, что такое война! Вот, вот, смотрите, что такое война!

– Возьмите всех, кого можно поднять с постели!

И какой-то обмотанный бинтами чурбан гулко орал сквозь черную дыру, зиявшую в марле там, где мог быть рот:

– Покажите меня, я умею ходить! Покажите меня, я хожу!

В распахнутых халатах, в бинтах, бандажах, с гипсовыми перевязками, на клюках и палках раненые ковыляли и прыгали из палаты в палату, созывая:

– Кто может – на площадь, в город!

– Кто может – поднимайся!

А из палат отвечали этому зову немолчные стоны и проклятья.

И вот толпа женщин с визгом и воем подняла над головами кресло и двинулась к выходу. В кресле на подушке полулежал человек с толсто забинтованным задом. Подножка кресла была открыта и пуста. Левая рука калеки висела привязанной за шею. Правой он слабо помахивал, то показывая на свое утолщенное перевязкой туловище, то грозя кому-то в пространство.

Перед фасадом больницы шествие долго колебалось, обрастая толпой. Женщины выкатывали на улицу кресла, коляски, стулья, усаживали в них раненых, и раненые размахивали костылями и что-то выкрикивали неслышными хрипами. Молодой солдат, скинув с одного плеча мундир, поднял поблескивавшую никелем и лаком руку, и следом за ним раненые, державшиеся без помощи женщин, заголили стальные, картонные, кожаные руки, и патенты заторкали, заскрипели, заныли своими пружинами и рычагами.

И тогда толпа взвыла неистовым разноголосым воем и, подняв на плечи калек, с креслами, стульями, носилками и протезами в руках, тронулась по аллее Бисмарка и дальше – по улице мимо кладбища, и дальше – на площадь ратуши.

И впереди толпы, со взмытой ветром креповой вуалью, как с флагом, шествовала вдова кавалера Железного креста Марта Бирман из Тейфельсмюле.

Это был странный день.

«Утренняя газета Бишофсберга» неожиданно утратила присущее ей красноречие и с большим трудом, как сильно заикающийся человек, пробормотала что-то о волнениях в имперской столице. Редактор жарко высказывался за необходимость повышения почтового тарифа, и фельетонист описывал героическую защиту Камеруна колониальными войсками. Весь остаток номера был заполнен божественными пустяками.

Фрау Урбах, усталая от утреннего благотворения (по утрам она увязывала пакетики с сигарами для больных и раненых), присела перед окном, выходившим на площадь. Часам к двум вокруг ратуши начал собираться народ, и на выступы здания, на фонари и трамвайные столбы полезли мальчишки. Фрау Урбах спросила у горничной, что могло означать