Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Эх, хороши девочки в Саксонии!
Несколько солдат дошли с нею до дому.
Она привела их в гостиную фрау Урбах. Она выдвинула на середину комнаты широкий стол, принесла бумагу, чернила и перья. Она сняла со стены дубовую доску с двустишием:
Wir stehen in Ost und West
Wie Fels und Eiche fest
Она написала на обороте доски – бумажкой, скатанной в трубочку и намоченной чернилами:
Провизорный Совет
Солдатских Депутатов
г. Бишофсберга.
Она спустилась вниз и привесила доску у входной двери на улице.
И когда пятеро солдат, разместившись за столом, начали высчитывать, какое число депутатов должны послать в совет расквартированные в Бишофсберге части, Мари стояла у окна, в углу гостиной, – неслышная, как тень.
И с каждой минутой, убегавшей в новую отныне историю Бишофсберга, голоса солдат становились прочней, и слова – короче, и смысл их – проще.
В это время медленно открылась дверь, и, облаченный в черное пальто, с туго скрученным зонтиком в руке, вошел в гостиную бюргер. Он снял котелок, остановился, обозрел стены, карнизы, окна. Потом, не сгибаясь, подошел к столу, но стал не вплотную, а поодаль, на расстоянии, которое не могло уронить его очевидного достоинства. Куда он смотрел – нельзя было понять.
– Вы – совет? – произнесли его одеревенелые губы.
– Да, – ответили ему.
– У ратуши кем-то расставлены солдатские посты. От желающих пройти в здание они требуют пропусков совета. Никто в городе не знает, где находится этот совет. Я искал его целый час. Отсюда я заключаю, что у совета нет административного уменья.
– Совет только что организовался.
– Значит, в то время, когда у ратуши требовались пропуска совета, никакого совета в городе не существовало?
– Солдаты проявляют революционную инициативу.
– Но вы – совет?
– Да.
– Дайте мне пропуск в ратушу.
Солдаты переглянулись.
Бюргер был неподвижен, и глаза его смотрели неизвестно куда.
Тогда от окна, в углу гостиной, оторвалась неслышная тень.
– Я знаю – кто это, – сказала Мари. – Это герр штадтрат. Мне кажется, ему можно дать пропуск, если он скажет, что ему нужно в ратуше.
Одеревенелые губы произнесли:
– До изменения конституции власть в городе сохраняет муниципалитет. Если власть захватили силой, то на ответственности муниципалитета лежит еще городское хозяйство. Мне нужно быть в ратуше: вечером я рассматриваю бумаги хозяйственного отдела.
– Я напишу, – сказал один из солдат.
Он оторвал листочек бумаги и набросал несколько слов, подперев их жирным росчерком. Пропуск пошел вокруг стола, отяжеляясь подписями. Когда последняя была наложена, сделавший ее заявил:
– Хорошо бы… какой-нибудь штемпель.
– Штемпель? – воскликнула Мари и выбежала из гостиной.
Вернувшись, она взяла пропуск и с силой стукнула по бумажке деревянным грифом, слева от росчерков. На пропуске оттиснулись четыре фиолетовых слова:
EX LIBRIS
MARI URBACH[14]
Герр штадтрат принял пропуск в свой кабинет из рук Мари, не сгибаясь дошел до двери и надел котелок.
Мари побежала за ним, часто, как девочка, перебирая ногами. Ей захотелось взглянуть, как он будет спускаться с лестницы.
Но в передней, за дверью, она увидела отца. Она остановилась.
Герр Урбах смотрел на нее, как будто не узнавая.
– Ты что? – спросила Мари.
– Знаешь, Мари? Твоя мать тяжело заболела. У нее паралич.
Мари молчала.
– И твой брат убит в бою…
– Да, – ответила Мари, – мне говорила об этом горничная.
Она постояла секунду неподвижно, потом повернулась, вошла в гостиную и плотно прикрыла за собою дверь.
Народность финского племени
Вот отрывки записей обер-лейтенанта саксонской армии фон цур Мюлен-Шенау, которые он вел в русском плену. Разрозненная тетрадь с этими записями была найдена спустя много времени после семидольских событий. Плохие, вероятно самодельные, чернила расплылись, бумага промокла. Сохранившиеся страницы удалось восстановить и перевести почти полностью.
19 февраля.
Семена кипрея, полученные от искусственного опыления, дали первые всходы. Фрей ходит гордый и счастливый.
27 февраля.
Сегодня год.
За это время ни одного письма с родины. Я писал всем, кого мог вспомнить.
Теперь, когда Мари так безнадежно далека, мысль о ней сжимает меня тоской. На фронте этого не было. Оттуда все представлялось простым: война оканчивается, я возвращаюсь в Шенау, женюсь.
Я думаю о своем роде, о его и своей судьбе, и женитьба на Мари становится для меня потребностью. Это удивительное существо дало мне почувствовать, что в нем спасенье моего рода. У нас было пять ветвей, все мужские. Четыре из них прекратились при моей жизни, на моей памяти. Я – последняя. Женитьба должна произойти по каким-то особенным основаниям, чтобы в роде снова появилась воля к жизни. У меня сейчас воля к доживанию. Я не вижу, для чего мне жить. Картины? А что дальше? Все во мне, в том отрезке жизни, который мне положен. С ним кончается все. Я не повторяюсь, не живу, а доживаю, промериваю положенный отрезок. Я должен хотеть, чтобы в будущем передо мной простирались века – точно так, как они лежат позади меня в прошлом. Я должен хотеть повториться.
Фрей не перестает твердить о физиологии. Мне неприятно думать о Мари, когда в уме вертятся такие термины. Мои пращуры любили сначала по праву брачной ночи, потом – за деньги. Едва ли кто-нибудь из них любил своих жен. Жены были в стороне, на их обязанности лежало продолжение рода. Род возникал в стороне от основной жизни пращуров. Если бы они любили по линии рода, он был бы крепок, и я жил бы сейчас вперед на сотни лет, а не доживал бы свой отрезок.
В этом я уверен.
Фрей говорит о том же такими словами: надо полюбить, жениться, произвести детей, и тогда все станет понятно само собой.
Мари носит в себе волю к повторяемости, продолжению. Я закрываю глаза и вижу ее, какой она была последний раз в Шенау. Я готов кричать – так меня раздражает это.
30 апреля.
В лагере объявлено, что мы можем беспрепятственно селиться в деревнях и наниматься к крестьянам по соглашению.
…приезжал какой-то солдат из города, было устроено собрание. Солдат говорил о мире и о том, что будто бы Россия…
16 июня.
Нас держит здесь, конечно, не власть. Власти давно не стало. Держат непроходимые дороги. Фрей мрачен. Когда перебирались в Пичеур, с воза скатился ящик с