насмешкой, кто-то с искренним беспокойством. Проходивший мимо констебль Луис Фредерик Робинсон решил узнать, что привлекло внимание толпы. Он увидел жалкую фигуру в соломенной шляпе с черными бархатными лентами. Голова женщины завалилась набок. От женщины пахло спиртным. Робинсон спросил, есть ли среди зевак ее знакомые и знает ли кто-нибудь, где она живет. Никто не ответил, хотя наверняка в толпе были люди, знавшие Кейт: кто-то даже побежал к Джону Келли и сообщил, что его «жену» забирают в участок за пьянство.

Робинсон попытался поднять Кейт, но ее ноги в тяжелых мужских ботинках на шнуровке болтались, как у марионетки, и она тут же выскользнула из его рук. Лишь с помощью коллеги, констебля Джорджа Симмонса, Робинсону удалось дотащить пьяную женщину до полицейского участка Бишопсгейта. По правилам, прежде чем поместить арестованную в камеру, ее имя нужно было записать в регистрационную книгу.

– Как вас зовут? – спросил Робинсон.

– Никак, – заплетающимся языком ответила Кейт.

Арестованную по имени Никак поместили в камеру в надежде, что она протрезвеет, но она забылась пьяным сном.

Примерно в 21:55 и еще несколько раз после этого тюремщик полицейского участка Джордж Генри Хатт заглядывал в камеру Кейт. В четверть первого она проснулась и стала напевать. Это продолжалось около пятнадцати минут, затем Хатт снова зашел проведать ее.

– Когда вы меня выпустите? – усталым, пересохшим голосом спросила она.

– Когда сможете о себе позаботиться.

– Я могу о себе позаботиться.

Но это было не так. Если полдевятого Кейт не могла пошевелиться, едва ли она протрезвела к часу – а именно тогда Хатт решил отпустить ее. Возможно, она чуть тверже держалась на ногах, когда из камеры ее вели в приемную, но она по-прежнему была пьяна.

– Который час? – сонно спросила Кейт тюремщика.

– Поздно, пабы закрыты, – ответил Хатт.

– И все же – который час?

– Скоро час ночи.

– Муж десять шкур с меня спустит, когда домой приду, – лукаво пробормотала она, зная, что это неправда[315]. Было бы правдой, если бы она по-прежнему жила с Томасом Конвеем.

– И правильно сделает – нечего так напиваться, – пожурил ее Хатт, который, как и сестры Кейт и ее дочь, придерживался распространенной в то время позиции: плохая жена заслуживает порки.

Перед тем как отпустить ее, Джеймс Байфилд, сидевший в приемной, снова спросил, как ее зовут и где она живет. Кейт, которая всю жизнь обманывала сотрудников работных домов и общежитий однодневного пребывания, придумывая разные имена и адреса, умела играть в эту игру. Презрение к властям вошло у нее в привычку.

«Мэри Энн Келли», – солгала она и продиктовала адрес: «дом № 6 по Фэшн-стрит», заявив, что недавно вернулась со сбора хмеля, что, в общем-то, было почти правдой[316].

Полицейские вернули ей содержимое ее карманов – различные вещи, которые Кейт всегда держала при себе. Там были шесть кусков мыла и мелкий гребень, столовый нож с белой ручкой и металлическая чайная ложка; жестянки с чаем и сахаром, пустой жестяной коробок от спичек, лоскут красной фланелевой ткани, в которую она втыкала иголки и булавки, наперсток и менструальные тряпицы. Чего только она не носила при себе – возможно, даже товар, который собиралась продать: пустой красный кожаный портсигар, две короткие черные глиняные трубки, моток конопляной пряжи.

Кейт рассовала вещи по карманам, и Хатт проводил ее к выходу.

– Сюда, миссис, – сказал он и открыл дверь, которая вела в коридор. Кейт зашагала к наружной двери, и Хатт вежливо напомнил, чтобы она «не забыла прикрыть за собой дверь».

– Хорошо, – бросила в ответ Кейт. – Спокойной ночи, старый хрен.

Однако она закрыла дверь лишь наполовину, на улице свернула налево и двинулась по направлению к Хаундсдичу[317].

В час ночи Кейт, должно быть, думала о том, как найти Джона. Когда они разошлись, у него не было при себе денег, и она сомневалась, что ему удалось раздобыть денег на ночлег в «Куниз». В этот поздний час администратор как раз выгонял тех, кто не смог наскрести на койку. В последний раз они с Джоном виделись в Хаундсдиче, и интуиция подсказала Кейт, что надо вернуться туда и поспрашивать знакомых, все еще сидевших по пабам, не знают ли они, куда отправился Джон[318].

Глубокой ночью 30 сентября на улицах было черным-черно. Лишь изредка свет шипевших газовых фонарей рассеивал кромешную тьму. Но Кейт привыкла бродить в темноте и знала переулки Уайтчепела как свои пять пальцев. Кое-где фонари еще горели и освещали ей путь. Она обошла весь Хаундсдич и свернула на Дьюк-стрит, выискивая среди прохожих знакомые лица. Даже поздней ночью улицы Уайтчепела никогда не пустовали. Здесь всегда были люди: пьяные, как она, нищие, бездомные, преступники. Кто-то искал темный угол, кто-то шел домой спать. Побродив по улицам минут двадцать, Кейт, видимо, поняла, что ее поиски не увенчаются успехом. Она устала и смирилась с тем, что придется провести на улице еще одну ночь.

Для сорокашестилетней бродяжки в этом не было ничего нового. Кейт знала, как удобно устроиться под открытым небом, как прислониться головой к каменной стене, чтобы не было больно, как не обращать внимания на грязь, забившуюся в складки ее платья, и ручеек сточных вод, текущий у ног.

Она нашла хорошее местечко на углу Митр-сквер, вдали от фонарей, проливавших на тротуар лужицы света. Села, прислонилась к стене, как к спинке кресла. Она устроилась так, чтобы не раздавить различные предметы, которыми были набиты ее карманы: маленькие жестяные баночки с сахаром и чаем, талоны из ломбарда. Она не носила с собой портретов детей и родственников и, кажется, сделала все возможное, чтобы забыть о болезненном прошлом и разорвать с ним все узы, – так для чего же ей была нужна эта маленькая коллекция? Может быть, запах из жестяной банки напоминал ей о Вулвергемптоне и Олд-Холле или об отце? Несмотря на все ее добродушие, пение и веселый нрав, в сердце Кейт наверняка зияла незаживающая рана.

Кейт закрыла глаза и постаралась уснуть. Подобно многим бездомным, бродившим по улицам, она знала, что скоро ее кто-нибудь разбудит.

Утром 30 сентября маленькая девочка взбежала по лестнице на верхний этаж дома № 7 по Трол-стрит. Она постучала в дверь и позвала соседку, миссис Фрост. На улице миссис Фрост ждал джентльмен, а с ним – инспектор полиции. Миссис Фрост, она же вдова Элиза Голд, в девичестве Элиза Эддоус, простонала с постели, что очень больна и не может встать. Девочке пришлось уйти.

Она спустилась и передала сообщение. Поскольку дело было срочное, инспектор снова послал ее наверх и велел донести миссис Фрост, что та должна спуститься