В целом работа фон Биберштайна полезна – судя не только по библиографии, но и по тексту, автор перелопатил огромный пласт конспирологической и антиконспирологической литературы. К сожалению, работа написана в «немецком стиле» – много знания и не так много понимания, откуда либо чересчур легковесные, либо чересчур приземленные выводы: автор знаком с книгами по узкой теме, но не очень хорошо представляет себе более широкую историческую реальность. Впрочем, повторю: как стартовым историографическим материалом «Мифом о заговоре» вполне можно пользоваться.

Я не пишу здесь историографию конспирологии, но те работы, которые обычно помещают у ее истоков и которые задали определённую логику её развития и логику её критики, особенно недобросовестной, – указать необходимоь. Прежде всего, это «Памятные записки по истории якобинства» (1797) аббата Огюстэна Баррюэля, «О тайных обществах и их угрозе государству и религии» Джона Робинсона и «Триумф философии в XVIII веке» Йогана Августа Старка. По сути, это трио и сформулировало нечто вроде масонско-иллюминатской повестки дня для дальнейшего развития конспирологии и антиконспирологии. Хотя Баррюэль был не первым, кто связал масонство с революцией (пионер здесь – священник Жак Франсуа Лефран с его «Сорванным покрывалом»), и хотя документами его активно снабжал Старк, всё же именно этот аббат оказался главной фигурой у истоков конспирологии: по детальности и одновременно охвату исследования, весьма масштабному для конца XVIII века, да и не только. В первом томе («Антихристианский заговор») он подробно описал как англофил Вольтер сотоварищи вели идейную подготовку подрыва монархии и христианства; во втором томе («Заговор софистов и мятеж против королей») рассказано о союзе философов и масонов; третий том («Нечестивый и архаический заговор софистов») посвящен баварским иллюминатам, а в четвертом (вышедшем под тем же заголовком, что и третий) показано, как заговор был осуществлён в реальности.

Работы указанной «тройки», их последователей и их критиков привлекли внимание к масонско-иллюминатскому аспекту европейской истории и политики, но в то же время сильно «заузили» этой тематикой анализ европейской истории и политики в её закрытом («конпирологическом») измерении в целом.

Во-первых, сами дискуссии развивались по упрощенной схеме утверждения-отрицания («да»-«нет»), что весьма упрощало реальную историческую картину. Во-вторых, внимание отвлекалось от иных неявных субъектов мировой политики, мировой игры – например, от крупных финансовых домов (тех же Ротшильдов), от истеблишмента в целом. В-третьих, внимание отвлекалось и от Великобритании – государства, весьма заинтересованного в развитии в Европе масонских и иных закрытых структур, которое само в значительной мере (хотя и не в такой, как США) было создано подобного рода структурами Европы и Англии. В-четвёртых, внимание отвлекалось и от капитализма как системы в целом.

Одна из главных слабостей этих и последующих конспирологических штудий заключается в том, что, «нарыв» огромный, интереснейший, нередко убойный эмпирический материал, переворачивающий представления о многих исторических событиях, их авторы не смогли адекватно концептуализировать его, превратив в особую дисциплину и/или перестроив под определенным углом уже существующие дисциплины. Для этого нужно было вписать «конспирологический» аспект в проблематику исторического и теоретического анализа капитализма как системы, поскольку и закрытые («тайные») наднациональные структуры мирового согласования и управления, и возможности небольших по численности групп проектно направлять ход истории или, по крайней мере, пытаться это делать, логически вытекают из социальной природы капитализма, его особенностей.

Более того, именно капиталистическая система (и в таком масштабе только она) порождает закрытые наднациональные структуры мирового управления и согласования, существующие в режиме «заговора», они имманентны ей; по сути, её существование без них невозможно. Они – такая же черта капиталистической системы, как циклические кризисы или циклы борьбы за мировую гегемонию и мировые войны. Более того, развитие КС теснейшим образом связано с экономическими и политическими циклами капиталистической системы, по ним можно судить о ней в целом, поскольку они воплощают целостные (пространство) и долгосрочные (время) аспекты стороны ее функционирования.

В конце жизни Маркс заметил, что если бы он писал «Капитал» заново, то начал бы с государства и международной системы государств. Сегодня я бы сказал так: если в наши дни писать заново «Капитал» (эта задача весьма актуальна), то начинать надо с того, что с легкой руки Ивана Ильина называют «закулисой», т. е. с закрытых наднациональных структур согласования и управления, – именно они самим фактом своего существования снимают одно из важнейших, базовых противоречий капитализма. Без этого снятия (в гегелевском: «Aufhebung», – смысле) и без структур-персонификаторов этого снятия функционирование капитализма, по сути, невозможно. Конспирология как процесс и реальность («как воля и представление») – необходимое условие существования капитализма и процесс этого существования одновременно.

III

В экономическом плане капитализм – цельномировая, наднациональная система, мировой рынок не знает границ; его locus standi и field of employment, как сказал бы Маркс, – мировой рынок, мир в целом. А вот в политическом плане капсистема – это не целостность, а совокупность, мозаика государств, их международная (international) организация, т. е. организация национальных государств. Противоречие между капиталом и государством, мировым и национальным (государственным), – одно из серьезнейших противоречий капитализма.

К середине XIX века, по мере превращения капитализма в целостность, в систему-для-себя или, как сказали бы марксисты, в формацию, т. е. с обретением им адекватной материальной (вещественной) базы – индустриальных производительных сил, капитализм обретает прочный производственный фундамент. Но индустриальные производительные силы носят региональный характер, будучи сконцентрированы в зоне Северной Атлантики, тогда как производственные отношения носят мировой характер, вступая в противоречие с государственно-политическими формами и стремясь взломать их. Так противоречие между целостным мировым характером экономики и суммарно-мозаичным национальным характером государственно-политической организации обретает еще одно измерение: мировые производственные отношения (и их персонификаторы) противостоят не мировым, а региональным производительным силам и не мировым же, а национальным государственно-политическим структурам – и их персонификаторам. В результате, во-первых, интересы государств оказываются, как правило, тесно связанными с интересами промышленников, капиталов реальной, «физической», как сказал бы Линдон Ларуш, экономики, а интересы финансистов объективно противостоят и тем, и другим. Разумеется, реальность сложнее, для неё порой характерны различные выверты и комбинации, хитрые переплетения линий вероятности, обусловленные конъюнктурой, обстоятельствами: как историческими, так и семейно-личностными (это хорошо показали в своих романах О. Бальзак, Э. Золя и др.). И, тем не менее, названное выше базовое противоречие, а также способы (формы) его снятия остаются определяющим всю эволюцию, всю моторику капитализма.