— Да… да, всего два ярда, — ответила она, стараясь говорить нормальным голосом, хотя, расплачиваясь, достала из сумки не деньги, а расческу.

— Пойдем, дорогая, — мягко сказала Виолетта дочери и громко добавила, обращаясь к продавцу: — Я не уверена, что мне нужна такая же шерсть, как и в прошлый раз. Я еще раз проверю рисунок и тогда решу.

Фанни Дарнли, сплетничавшая со знакомой неподалеку, замерла на полуслове, увидев, как Виолетта и Изабель выходят из магазина, и только когда они удалились, осмелилась посмотреть им вслед.

Наккей размеренно шагал по перешейку, слушая, как с обеих сторон накатывали волны. Он приходил сюда проветрить голову вечерами после чая. Как обычно, он вытер посуду, помытую женой. Он до сих пор вспоминал, как раньше им всегда помогали дети и они вместе превращали процесс мытья посуды в настоящую игру. Теперь они уже большие. Почти все. Он грустно улыбнулся при мысли, что маленькому Билли так и осталось всего три годика.

Между большим и указательным пальцами он вертел прохладную и круглую, как монета, ракушку. Семья! Бог знает, что бы с ним стало, не будь у него семьи. Для женщины иметь ребенка — самое естественное на свете желание. Его Айрин пошла бы на что угодно, лишь бы вернуть обратно Билли. На что угодно! Когда дело касается детей, родителями руководят лишь инстинкт и надежда. И еще страх. Все законы и правила тут же забываются.

Закон есть закон, а люди есть люди. Он мысленно возвращался в тот злополучный День памяти, когда началась вся эта печальная история. Он сам уехал в Перт на похороны тетки. Он мог бы привлечь к суду их всех, включая Гарстоуна. Всех, кто тогда дал волю чувствам и выместил накопившуюся боль на несчастном Фрэнке Ронфельдте. Но от этого вышло бы только хуже. Нельзя пристыдить целый город. Иногда единственным средством, позволяющим зажить прежней нормальной жизнью, является забвение.

Его мысли вернулись к заключенному. Этот Том Шербурн был для него настоящей загадкой. Твердый орешек, ничего не скажешь! И никак не понять, что скрывалось за его гладкой и прочной скорлупой без единого пятнышка, указывавшего на слабое место. Как же этот чертов Спрэгг жаждал его крови! Пока Вернону удавалось держать его подальше, но скоро он уже не сможет помешать ему приехать и допросить Шербурна. А в Албани или Перте кто знает, как все обернется для Тома. Тем более что Шербурн вел себя так, будто сам себе враг.

Но Вернону все же удалось помешать Спрэггу допросить Изабель.

— Вам известно, что мы не можем заставить жену свидетельствовать против мужа, а если на нее надавить, она может вообще замолчать и не проронить ни слова. Вы этого хотите? — спросил он сержанта. — Оставьте ее мне.

Господи, ну что за напасть! Он рассчитывал на спокойную жизнь в тихом городе, а теперь приходится разбираться с таким запутанным делом! От него требовалось провести беспристрастное и основательное расследование и своевременно передать дело в Албани.

Вернон с силой швырнул ракушку в море, и она скрылась в волнах, заглушивших всплеск.

Сержант Спрэгг, еще не пришедший в себя после утомительной дороги из Албани, стряхнул с рукава пушинку и медленно повернулся к разложенным на столе бумагам.

— Томас Эдвард Шербурн. Дата рождения: 28 сентября 1893 года.

Том промолчал. В лесу пронзительно стрекотали цикады, будто их пение было голосом самой жары.

— Да ты настоящий герой! Награжден «Военным крестом». Я читал твое дело: в одиночку захватил пулеметное гнездо немцев, вынес под огнем снайпера четырех раненых и все такое. — Спрэгг выдержал паузу. — Наверняка в свое время убил кучу людей.

Том по-прежнему хранил молчание.

— Я сказал, — Спрэгг навис над столом, — что ты наверняка в свое время убил кучу людей.

Дыхание Тома оставалось ровным. Он смотрел прямо перед собой, и на его лице не дрогнул ни один мускул.

Спрэгг стукнул кулаком по столу:

— Когда я задаю вопрос, ты должен отвечать! Это понятно?

— Когда я услышу вопрос, я на него отвечу, — спокойно произнес Том.

— Зачем ты убил Фрэнка Ронфельдта? Это вопрос.

— Я не убивал его.

— Потому что он был немцем? Судя по всему, он так и не избавился от акцента.

— У него не было никакого акцента, когда я его увидел. Он был мертв.

— Тебе уже приходилось убивать много его соплеменников, так что одним больше или меньше — разницы нет, верно?

Том глубоко вздохнул и скрестил руки на груди.

— Это тоже вопрос, Шербурн.

— К чему все это? Я уже говорил, что виновен в том, что оставил Люси и что, когда ялик прибило к берегу, этот человек был уже мертв. Я похоронил его и признаю свою вину. Что еще нужно?

— Ах, какие мы смелые и правдивые и как сладко поем, лишь бы только не отправиться на виселицу! — издевательски произнес Спрэгг. — Но со мной этот номер не пройдет! И отвертеться от убийства тебе не удастся!

Спокойствие Тома выводило сержанта из себя.

— Мне доводилось сталкиваться с такими, как ты. Ох уж эти «герои» войны! Они возвращались и думали, что их будут носить на руках до конца жизни. И смотрели на тех, кто не служил, как на людей второго сорта! Но война кончилась! И видит Бог, сколько подобных «героев» съехали с катушек! Но выжить на войне и жить в цивилизованном обществе — это разные вещи! И тебе это с рук не сойдет!

— К войне это не имеет никакого отношения.

— Кто-то должен стоять на страже справедливости, и я обещаю, что добьюсь ее!

— Подумайте сами, сержант! Какой в этом смысл? Я же мог все отрицать! Я мог заявить, что Фрэнка Ронфельдта вообще не было на ялике, и что тогда? Вы бы в жизни о нем не узнали! Я сказал правду потому, что его жена должна знать, что случилось, и потому, что он заслуживал достойного погребения.

— А может, ты сказал не все потому, что хотел успокоить свою совесть и отделаться легким наказанием.

— Я спрашиваю: какой в этом смысл?

Сержант смерил его холодным взглядом.

— Тут говорится, что при захвате пулеметного гнезда ты убил семь человек. На такое способен только человек, склонный к насилию. Или жестокий убийца. Твой героизм может обернуться виселицей, — сказал Спрэгг, собирая бумаги. — Трудно быть героем, болтаясь в петле.

Закрыв папку, он позвал Гарри Гарстоуна и велел отвести заключенного в камеру.

После инцидента в галантерейном магазине Ханна старалась не выходить из дома, а Грейс окончательно замкнулась в себе, и все попытки матери вывести ее из оцепенения оканчивались неудачей.

— Я хочу домой. Я хочу к маме, — постоянно повторяла она жалобным голосом.

— Грейс, родная, твоя мама — это я. Я понимаю, что ты совсем запуталась. — Ханна нежно провела пальцем по ее подбородку. — И я очень тебя люблю с самого первого дня, как только ты появилась на свет. И все время ждала, когда ты вернешься. Придет день, и ты обязательно во всем разберешься. Обещаю.