«Почему вы не боретесь за большее, зачем отказались от права на прерывание беременности?» — спрашивала польских журналисток во время своего приезда в Варшаву одна из самых известных феминисток Элис Шварцер. Кстати говоря, меня удивляет, что Щука не упоминает о ней в своей книге, хотя мне трудно поверить в то, что она не знает о ее существовании. Мои коллеги по профессии, с которыми разговаривала Шварцер, лишь поднимали глаза к небу, давая понять, что по вопросу абортов ничего не удастся сделать. Шварцер разнервничалась: «Этого не может быть! Нам тоже было нелегко. У нас было больше противников, чем сторонников, но, несмотря на это, мы отстояли право на аборт». Пяти тысячам лет мужского доминирования можно противопоставить лишь несколько десятков лет феминизма, но в отличие от нас мужчины научились взаимодействовать друг с другом. Мы, женщины, от них отстаем. В вопросе прерывания беременности у нас тоже нет единодушия. Это говорит одна из самых активных феминисток, и я ей верю. Трудно представить, чтобы в Польше прошла акция, которую почти четверть века назад устроили известные француженки, опубликовав на страницах «Le Nouvel Observateur» свои фотографии с признанием, что они прервали беременность. Вскоре их примеру последовали немки. И тем и другим грозила тюрьма. Но они не испугались. Возможно ли такое у нас, где на подобную искренность отважились лишь Нина Андрич[73]и вдова Тадеуша Ломницкого[74]Мария Боярская? Нет, и еще долго будет невозможно, потому что в нашей стране одна женщина шепотом, с язвительным осуждением рассказывает другой: «Чему ты удивляешься, она забеременела, потому что хотела заставить его жениться». А женщину, избавившуюся от беременности, они считают грешницей. В Польше тоже есть смелые феминистки, но и они, хотя бы на страницах книги Щуки, не встают на защиту абортов и не решаются сделать важный, символичный шаг в будущее, заявив: «Я тоже это сделала». Видимо, наши феминистки живут на другой планете и таких проблем не имеют. Они походят на профессоров, поучающих своих учениц. И хотя Щука не упоминает об этом в своей книге, надо заметить, что Симона де Бовуар не решилась прервать беременность, но во имя женской солидарности подписалась под знаменитым обращением. Так же поступила и ее ученица Шварцер. «Молчание овечек» — странная книга, поднимающая важный вопрос. Каждая женщина должна иметь право строить свою судьбу, и не важно, кто она — католичка, атеистка, феминистка или жена, зависящая от своего мужа. В этом я согласна с автором, но манера, в которой написана эта книга, — феминистский гнев в сочетании с вульгарной иронией и ощущением превосходства — отвращает меня. Тем более что вопрос прерывания беременности (а не чистки — ранее очень популярного просторечного выражения) требует абсолютной демократии. А Щука, вероятно, считает, что если употребить более сильное выражение, то и эффект будет действеннее. «Если говорить о либерализации закона, то дело сводится к двум тысячам на чистку. Ни добавить, ни прибавить, — пишет она. — Но это еще не все. Женщины часто думают о прерывании беременности как о чем-то сложном, трудном, важном, оказывающем влияние на всю жизнь». Но разве это не так? Я, феминистка, абсолютно убеждена в том, что прерывание беременности каждой в меру впечатлительной женщине представляется сложной операцией, на которую трудно решиться. Безусловно, оно может наложить отпечаток на всю оставшуюся жизнь. Это своего рода крик отчаяния. Меня возмущает, когда я читаю, что «операция на раннем сроке не вызывает никаких проблем». Это же обман. Мой феминистский протест — я позволю себе узурпировать право на него, несмотря на то что на некоторых дам я действую как красная тряпка на быка, — растет, когда я читаю у Щуки о героине, «которой сделали операцию во время обеденного перерыва». Удивительно, как это просто! А один комментарий автора просто приводит меня в бешенство: «К сожалению, мы не все можем причислить себя к современной лондонской элите». Честно говоря, я не знаю, для кого было написано «Молчание овечек» или книги, о которых ты пишешь. Тех женщин, что всегда выступали против, они не заинтересуют, а для тех, кто за, они бесполезны. Их уже не нужно агитировать. Они и так радеют за узаконивание в нашей стране легального прерывания беременности. Ждут референдума. Но почему же они молчат? Жаль, что об этом не написано в этой странной книге, затрагивающей, однако, важный вопрос. Легко писать о жизни, которой не знаешь.

С уважением,

М.

Франкфурт-на-Майне, пятница, ночь

Малгося, я вернулся…

Мне трудно начать нормальную жизнь, потому что на Сейшелах жизнь выходила за рамки нормы. Там не было духоты переполненного машинами города, завтраков впопыхах, серости за окном, страшных новостей о покушениях, партиях, безработице, скандалах, кризисах, потоком льющихся из радио, звонящих телефонов, нераспечатанных писем, которых я не ждал, и царящего надо всем ощущения беспокойной спешки. Я здесь всего несколько часов, а уже чувствую себя загнанным. С десяток непрослушанных сообщений на автоответчике в бюро, сотни мэйлов в ящике, сроки, которые надо запомнить, решения, которые надо принять. В окрестностях Бо Валлона надо было решать: идти на лежак у бассейна или лечь под пальмой на пляже, какую книгу читать, что выпить — «Гиннесс» или какой-нибудь коктейль с маракуйей и ромом. В девяти с половиной часах лету отсюда на «боинге» находится мир совершенно иных решений. Сегодня, в течение нескольких часов после возвращения, я был уверен, что «здешних» решений я не желаю принимать.

Я вернулся…

С воспоминаниями в голове, с несколькими сотнями фотографий в аппарате, со слезающей от интенсивного загара кожей, с выцветшими от солнца волосами, с пакетиком найденных на пляже ракушек, с песчинками между страницами книг и с данным самому себе словом когда-нибудь вернуться туда.

Однако пришлось вернуться к жизни здесь. Я выдержал в офисе прилично: давно перевалило за полдень. Но почувствовал, что должен уйти. Немедленно. Что это? Случай постотпускной клаустрофобии или всего лишь нехватка свежего воздуха?

Чтобы не терять времени, я поехал в свой банк оплатить накопившиеся счета. Мне не нравится этот банк. Мне вообще практически никакой банк не нравится, не только мой. Единственные банки, которые мне нравятся, это банки данных. Но я люблю бывать неподалеку от здания моего банка. Особенно люблю бывать у входа в его южное крыло. Мой банк огромный и архитектурой напоминает католический храм. Наверняка есть в этом какой-то замысел, если согласиться, что для испытывающих религиозное благоговение перед деньгами банк — это храм. В нем есть главный неф, заканчивающийся полуэллиптическим алтарем, сотворенным из письменных столов красного дерева, за которыми сидят мужчины-кассиры (в моем банке нет женщин-кассиров), выглядящие в своих белых рубашках как церковные служки. Есть в нем и три боковых нефа: неф кредитов с узкими боксами, напоминающими исповедальни, неф депозитов и долгосрочных вложений, а также полукруглый неф со встроенной в стену, сделанной из толстой броневой стали огромной, тяжелой дверью, за которой находится длинный, мрачный коридор, ведущий к сейфам, в которых клиенты хранят свои реликвии.