В здание моего банка можно войти со всех четырех сторон света: с юга, севера, востока и запада. Я всегда вхожу с юга, потому что прямо под южными воротами, на тротуаре всегда сидит Норберт. Мы знакомы вот уж четыре года. Норберт — нищий. Мой самый любимый из всех франкфуртских нищих. Кроме того, он алкоголик (не анонимный) и носит в себе вирус гепатита С. По мнению врачей, он давно уже не должен был бы жить из-за беспрерывного убийства своей печени с помощью этанола. Норберт нищенствует, читая книги. Если книга интересная, Норберт уходит в нее, забывая обо всем, в том числе и о подаянии, и сидит перед банком голодный.

У Норберта есть двое почти уже взрослых детей и женщина, которая выкинула его из дома двенадцать лет назад. Сказала ему, что «было время, когда он был хорошим, но это время закончилось, в связи с чем он должен покинуть дом». А поскольку Норберт делил жизнь с женщиной, которой когда-то он признался в любви, которую любил (и любит до сих пор), и воспитал двух детей, он не мог смириться с этим. Но дом все-таки покинул. Сначала он жил в маленькой однокомнатной квартирке, потом начал пить и не смог оплачивать даже самое дешевое жилище в самом дешевом районе Франкфурта. Когда было тепло, он жил на улице, зимы проводил на вокзалах, в подземных туннелях или в беседках на садовых участках. Страдания притупили все его чувства и лишили жизнь смысла. Тоска по детям, которых мать полностью от него изолировала, лишила его всего остального. Как-то раз, когда он сидел на картонке между солярием и рыбным магазином на Ляйпцигерштрассе и просил подаяния, рядом прошла молодая девушка. Его дочь Натали. Посмотрела ему в лицо, но не узнала его. Во всяком случае, Норберт думает именно так: не узнала. В тот же самый день он переместился с картонкой к моему банку.

Вскоре после встречи с Натали Норберт попытался повеситься. Пошел в лес, перекинул веревку через сук, но был так пьян, что не сумел накинуть петлю на шею. А когда он проснулся под деревом утром, то впал в такой ступор при виде свисающей с дерева петли, что решил во что бы то ни стало жить. Он судорожно хватается за жизнь, хоть и не видит в ней никакого смысла. Норберт, как он сам сказал мне, живет лишь из страха перед смертью. Он выпускник философского факультета Марбургского университета, и с его багажом философского знания он «чувствует себя потерянным и одновременно взятым со всех сторон в кольцо парадоксом бытия». В философских терминах он формулирует это так: «Я не боюсь смерти, даже с огромным интересом жду ее, я боюсь лишь того, что меня потом больше не будет». Как-то я спросил его, а почему ему хочется «быть потом»? Он ответил, что «очень хотел бы знать, что будет дальше». Норберт считает, что большинство людей живет только из любопытства «что там будет дальше». Такой ответ очень сблизил меня с ним в душевном плане. Что ж, бывает и такое. Иногда люди становятся нам близки только потому, что когда-то они сказали одну-единственную фразу. Я тоже считаю, что любопытство — одна из самых важных причин, заставляющих людей вставать по утрам.

Я познакомился с Норбертом четыре года назад. Я оставляю ему деньги, а когда приближается зима, привожу ему коробку с теплой одеждой, иногда покупаю ему лекарства, книги. Книги чаще всего по философии или так называемую философскую беллетристику. Должен сознаться, что книги я покупаю ему частично из своих узкокорыстных соображений. У Норберта много времени, он внимательно читает и пересказывает мне их с профессиональными комментариями. Поэтому я часто, когда выпадает свободная минута, сажусь рядом с ним, и мы разговариваем. Я люблю слушать его, а еще больше люблю у него учиться. Норберт — философ экзистенциализма, берущего начало от датчанина Кьеркегора, искателя «истины для себя», а не для какой-то там (философской) «системы». Ищет ее и Норберт. Постоянно ищет. Поэтому больше всего радуется книгам Камю, Сартра или Беккета. Теория экзистенциализма в устах бездомного, голодного и больного нищего философа после неудачной попытки самоубийства не одно и то же, что те же самые теории в изложении живущего на вилле или в просторной квартире профессора в костюме, получающего деньги за свои лекции. Норберт ведет опасный ежедневный эксперимент с экзистенциализмом. У профессора же реальная экзистенциальная проблема возникает раз на пятнадцать тысяч километров, когда он должен отвезти свой автомобиль на диагностику, а кофе, поданный обслугой в стеклянном дворце «Мерседеса», окажется слишком крепким. В философском смысле профессор в этот момент тоже страдает. К его «мерседесу» прикасаются какие-то чужие люди, которым он не доверяет, и к тому же кофе оказывается вовсе не таким, какой он любит. Грех и страдание — самые относительные вещи на свете…

Отец Норберта родился в деревне под Ополе, о чем Норберт каждый раз напоминает, думая, что делает мне этим приятное и соединит нас дополнительной патриотической линией общей для нас «земли, где мы родились». Не соединит, потому что я знаю, что отец Норберта был не только из подопольской деревни, но и офицером вермахта. Норберт говорит, что все это лишь результат «проклятия родиться в неподходящее время». Он прав, но его правоты слишком мало, чтобы я мог нащупать хоть какую-то «патриотическую нить». Рассудок и эмоции часто оказываются неразрывно связанными. Напомнил мне об этом Норберт и сегодня, когда я сел рядом с ним на картонке, разложенной на тротуаре. На его вопрос о загаре я рассказал ему о социализме в раю, то есть о Сейшелах.

Потом по моей просьбе разговор перешел на тему свободы воли. От философа, имеющего за плечами большую практику, я хотел узнать, существует ли вообще свобода воли. По собственной ли свободной воле хотел повеситься Норберт, по свободной ли воле он убивает себя алкоголем, по свободной ли воле он, вместо того чтобы ненавидеть, любит свою жену, которая приговорила его к изгнанию из дому и привела приговор в исполнение, по свободной ли воле он нищенствует на улице (в Германии не должно быть нищих, и об этом заботятся специальное бюро Социаламт и, часто не по своей свободной воле, налогоплательщики, финансирующие деятельность Социаламта). Норберт считает, что сомнения в существовании свободы воли — «зверское коллективное насилие над этикой, которая должна оставаться девственницей». К этому насилию, считает он, прибегают в основном биологи и «подобные им еретики», которым «кажется, что человек — это нечто лишь немного больше хомячка, у которого они постоянно отрезают мозг для своих идиотских экспериментов». А философы набрали в рот воды и трусливо подглядывают из-за угла за этим насилием. Этика, вне зависимости от того, на каком из конкретных моральных кодексов она построена, стоит на фундаменте свободы воли. Уберешь этот фундамент, и нет ни Добра, ни Зла, ни Вины, ни Наказания, ни Греха, ни Покаяния, а заодно нет и бога, в которого, несмотря ни на что, он верит, хотя и не в состоянии сказать, как называется этот его бог. Так мне сказал Норберт, добавив, что «под микроскопом можно увидеть только нейроны, а не весь мозг, а свободная воля — это отнюдь не синапсы, точно так же, как один муравей — это еще не весь муравейник».

Потом спросил меня, не выпью ли я с ним пива за встречу. Я сел на картонку рядом с ним, мы пили пиво и разговаривали. Сначала я сказал ему, что я тоже не согласен с мнением ортодоксальных (нейро)биологов. Потому что я верю, что люди наделены свободной волей. При этом я сослался на Сартра (наверное, Норберт знает его наизусть), который говорил, что «человек обречен на свободу». Он обрадовался услышанному и чокнулся со мной своей банкой. Потом я добавил, что, несмотря на это, его аргументация, вплетающая сюда бога, логически совершенно несвязна и что, если присмотреться к ней повнимательнее, можно сделать вывод, что она граничит с нонсенсом. Верующие в бога люди верят также и в то, что все происходит по определенному божьему плану. Это означает нечто иное, чем абсолютная и сверху спущенная предопределенность. Если дело обстоит так в действительности и фактически все происходит в соответствии с божественным предначертанием, то в этой конструкции совсем нет места для свободной воли! Подчинение какому-то заранее установленному плану исключает свободу. Тогда Норберт открыл (но на этот раз только для себя) вторую банку пива и начал философствовать. И я узнал от него, что «понимаю бога, как наивный и недоученный ребенок перед первым причастием». Бог — это не какой-то там старик с седой бородой, который все запланировал, вместе с цунами, и теперь смотрит сверху, наблюдая, что из этого получится, одним грозя пальцем, других ласково поглаживая по голове. Такого бога нет и никогда не было. «Бог, — считает Норберт, — не что иное, как создатель одушевленной материи, ничего общего не имеющей с живой материей». Поэтому, например, эволюция не противоречит креационизму. По мнению Норберта, бог был нужен только затем, чтобы наделить человека достоинством. А произошел ли человек в своем нынешнем обличье от обезьяны или был создан единовременным актом творения, не имеет никакого значения. Важно лишь то, что произошло в результате эволюции или, если угодно, «создания»: сошествие достоинства на человека. Того, что человек наделен достоинством, не подвергнет сомнению ни один еретик, равно как никто не может объяснить, откуда это достоинство взялось. И это самое главное. Оно оправдывает, подводит базу под существование некоего «хитроумного проекта». Все остальное — продукт религии, но не бога. Бог не нуждается ни в какой религии, ни в какой церкви. Это люди в них нуждаются. Потому что они заблудились, им нужны указатели и четкое разграничение, что хорошо, а что плохо. Именно достоинство заставляет их хотеть этого. А достоинство — это прежде всего право выбора и свободная воля: чтобы убивать, но и чтобы спасать друг друга, отдавая при этом свои жизни…