Она исполнила его просьбу и поднялась в комнату, заперла дверь.

Ходила, пытаясь успокоиться, однако успокоение не наступало. Анна остановилась у окна. А ведь и вправду, небо прояснилось, и солнце выглянуло, позолотив воды. Быть может, прогулка избавит ее от призраков и сомнений?

Анна всегда любила гулять, находя в одиночестве и тишине особую прелесть. И сейчас, набросив пальто, отвратительно старое, давным-давно вышедшее из моды, испытала радость, предвкушая, как выберется из дома, который чем дальше, тем больше напоминал ей мавзолей. И сама она казалась себе заживо в нем похороненной.

Дверь открыл хмурый человек, предупредивший:

– Далеко не ходите, распогодилось ненадолго.

– Благодарю вас.

Человек отвернулся. Выходит, что помимо кухарки и его, прислуживавшего вчера за столом, в доме нет иной прислуги?

Все же следовало признать, что Франц странен… зачем он вообще построил этот дом? И вправду ли решил жить отшельником? Или же готовил месть?

Не думать!

Прочь мысли! И Анна тряхнула головой, избавляясь от липкой паутины сомнений. Придет время, и она во всем разберется. Сейчас же она просто шла по узкой тропе, что вихляла меж молодых яблонь. Листва с них давно облетела, и деревья стояли беззащитные в зимней своей наготе. Тропа же спускалась к пристани, а после заворачивала влево, уводя вдоль каменистого берега.

– Побродить решили? – раздался за спиной голос, и Анна вздрогнула, оступилась. От падения ее удержала крепкая рука Ференца.

Что за место? Неужели даже вне дома она не может остаться одна?

– Что вы здесь делаете? – Анна не сумела унять раздражения и вырвала руку.

– То же, что и вы, – миролюбиво ответил Ференц. – Гуляю. Ну и потакаю капризам моего дорогого братца, которому вздумалось строить из себя великого сыщика.

Ференц фыркнул. И подал руку.

– Знаете, Анна, здесь крайне скользкие тропы, а берег высок. И мне бы не хотелось, чтобы с вами произошло несчастье. Я бы опечалился… и братец мой, несомненно, тоже.

Он был высок и силен. Все еще красив? Пожалуй, что да. Постарел за пять лет, как и сама Анна. В светлых волосах нити седины не заметны. А вот у глаз залегли морщины. И у рта, словно ограничивая улыбку.

Анна приняла предложенную руку.

– Так-то лучше… видел, вы беседовали с Витольдом. Вновь на жизнь жаловался?

– Немного.

– О да, не верьте людям, которые жалуются. Как правило, у них дела обстоят много лучше, чем они это пытаются представить.

– А у вас, – Анна поразилась собственной наглости, – как обстоят дела?

И Ференц, смерив ее насмешливым взглядом, честно ответил:

– Довольно-таки паршиво. Но вы же знаете?

– Нет.

– Знаете. – Он поднял воротник пальто, защищая худую жилистую шею от ветра. – Вы ведь следили за мной, вернее, за моей жизнью, как это делал Франц. Вы в чем-то с ним похожи. Оба мрачны, склонны к пустым мечтам при том, что не способны заметить, что творится у вас под носом. Уж извините за прямоту.

– Ничего.

– Вы нерешительны, пока вас не загонят в угол, но там… признайтесь, Анна, вы ведь мечтали о том, чтобы ваша сестрица умерла.

– Да как вы…

Он не позволил вырвать руку.

– Вы ведь не раз и не два представляли себе, как сложилась бы ваша жизнь, не появись в ней Ольга. – Мягкий хрипловатый голос Ференца завораживал. – Или если бы она ушла… скажем, после долгой болезни. Несчастный случай, опять же, мог приключиться.

– Не смейте!

– Что? – Ференц развернул ее и, взявшись за плечи, тряхнул. – Вам можно оскорблять других подозрениями, копаться в их грехах, а собственную душонку считаете неприкосновенной?

– Вы… чудовище!

– Оттого что вытащил из тьмы ваши страхи? О да, я чудовище, такое же, как все люди.

Он наклонился, и Анна видела искаженное непонятной злобой лицо.

– Признайтесь, Анна, – он не собирался отступать. – Вы ведь желали ей смерти!

Нет. И да. В глубине отчаявшейся души.

– Хотя бы себе… вижу, признались. Это ведь сложно, быть честным с собой. Мне ли не знать. – Вспышка раздражения погасла столь же быстро, сколь и возникла. Но Ференц не разжал руки. – Но можете не беспокоиться, я вас ни в чем не подозреваю.

– Отчего же, – Анна с раздражением дернула плечом. Что за место? Оно словно пробуждает к жизни самые темные стороны души. – Давайте уж подозревать. Итак, я втайне ненавидела сестру, верно?

– Ненависть? Отнюдь, скорее зависть. Смертный грех, или правильнее будет сказать, грех, к смерти ведущий.

– И зависть толкнула меня на убийство?

– Попробуем представить. – Губ Ференца коснулась лукавая улыбка. – Вы всю жизнь прожили, осознавая себя тенью Ольги. Ей было дано все, а вам – ничего. Но вы терпели. Люди, подобные вам, обладают изрядным запасом терпения.

Он стоял на краю обрыва, глядя уже не на Анну, а на воду. Серую. И синюю, глубокого цвета. И зеленую, будто срез малахита. Озеро раскатывало волну за волной, меняя собственный окрас.

– Итак, вы терпели ее превосходство, но вот с вами случилось несчастье. Вы влюбились.

– Почему же несчастье? – Этот странный человек вызывал в Анне желание спорить, несвойственное ей прежде.

– Ну, вы же не будете отрицать, что та ваша любовь была более чем несчастна? Мой бестолковый братец выбрал Ольгу. Не просто выбрал, но… он надышаться не мог на нее. Видел ангела небесного, на землю сошедшего. Вам было больно?

– Было.

Солнечные блики тонули в глубинах озера.

– И вы бы все равно смирились. – Ференц достал из кармана портсигар. Спрашивать разрешения закурить он не стал, а Анна сделала вид, что не замечает подобной бесцеремонности.

– Вы бы смирились, – повторил Ференц, – но вот беда, ваша сестра повела себя недостойно. Наверное, вам было мучительно видеть, что она, вместо того чтобы ответить на искреннее чувство Франца, стала моей любовницей… вас это возмущало? И хватило ли этого возмущения, чтобы решиться? Скажите, Анна!

Она молчала. Все было верно. И неправильно.

Возмущало? Оскорбляло до высохших глаз, которые словно бы утратили способность лить слезы, до прокушенной губы, до разговора с матерью и пощечины. Требования молчать, которое поддержал отец. Репутация сестры? Это не забота Анны. Ей не следует и пытаться разрушить чужую жизнь.