Само шествие было задумано с намерением вызвать впечатление предельной роскоши, представляя собой сплошной поток золота: длинный ряд золотых карет, золотых ливрей, золотых мундиров… Вид парадных карет, иногда прекрасно расписанных и всегда густо раззолоченных, сверкавших на солнце своими зеркальными стеклами и увенчанных „букетами“ перьев, производил волшебное впечатление, и еще прекраснее были ровно ступавшие белоснежные лошади в богатейших сбруях, которых вели под уздцы ливрейные слуги в белых париках. Но я бы сказал, что эти исторические, баснословно роскошные экипажи производят в музеях большее впечатление, фантазия там добавляет то, чего в действительности не оказалось… Прямо смешными оказались налаживавшие порядок церемониймейстеры, скакавшие взад и вперед вдоль проезда (из них далеко не все были хорошими всадниками), и довольно жалкий вид являли старые камергеры и гофмейстеры, которые с непривычки должны были чувствовать себя крайне неуютно, сидя верхом на исполинских конях».

Такие выезды и шествия стали редкостью в жизни императорского двора. Его мир все более замыкается, укрывается от праздного любопытства. Значительную часть времени царская семья проводит в загородных резиденциях. Огромные залы Зимнего дворца заполняются лишь в дни парадных приемов и официальных торжеств.

Весной 1909 года на Знаменской площади был открыт памятник Александру III. Это создание скульптора Паоло Трубецкого вызвало в столице множество откликов: негодование одних и восторг других. Ему посвящено множество эпиграмм, с рифмами «комод» и «бегемот», «холопа» и «ж…а», примечательных скорее не остроумием, а развязностью. В 1939 году памятник был убран со Знаменской площади, но, к счастью, не уничтожен, и, возможно, со временем он займет прежнее место.

У Знаменской площади в истории города особая судьба. Долгое время она являлась «пограничьем» между парадным центром Петербурга и его окраинной частью. Там все было непритязательнее и грубее, окраины напоминали любой провинциальный город России. За Знаменской происходили конские торги и экзекуции каторжан; прогулки по пустынным окрестностям Старо-Невского проспекта считались небезопасными.

Сомнительную репутацию район, прилегающий к Знаменской площади и к Лиговской улице, сохранял и в начале XX века: там находились публичные дома и разного рода притоны. Окрестности вокзала привлекали (и привлекают) городских люмпенов: бродяг, нищих, алкоголиков, воров, проституток самого низкого пошиба. Эти обитатели вокзала вошли в городское присловье: об опустившейся женщине говорят, что она «как с Московского вокзала». Знаменская площадь долгое время и выглядела как пограничье, благодаря обмелевшему, грязному Лиговскому каналу. Только миновав его, вы вступали на Невский проспект.

Каждый период бурной истории Петербурга XX века стремился увековечить себя памятником на Знаменской площади. Гротескный монумент работы Трубецкого — в известном смысле памятник настроения и состояния русского общества в период между двумя революциями. Знаменскую церковь, стоявшую на площади с начала XIX века, снесли в 1940 году, соорудив на ее месте павильон метро «Площадь Восстания» — образчик «сталинской» архитектуры. В 80-е годы в центре площади появился безликий обелиск на грубом постаменте. Он замыкает панораму Невского проспекта, начало которого осенено шпилем Адмиралтейства.

Но вернемся к творению Паоло Трубецкого. Памятник Александру III был воспринят обществом как эпиграмма на время правления этого императора. О 80–90-х годах принято говорить как о поре реакции, общественного застоя. Жизнь столицы — в промежутке между бомбометанием и казнями народовольцев и революцией начала века — представлялась спокойной, ничем не примечательной. «Я помню хорошо глухие годы России — девяностые годы, их медленное оползание, их болезненное спокойствие, их глубокий провинциализм — тихую заводь: последнее убежище умирающего века», — писал О. Э. Мандельштам в книге «Шум времени».

Попытаемся приглядеться, прислушаться к жизни, отшумевшей столетие назад. Волшебные фонари, музыкальные автоматы — новинки, выставленные в лавках Гостиного двора, привлекали жадное внимание детей. «Шум времени» О. Э. Мандельштама кажется волшебным фонарем, вызывающим из небытия разрозненные картинки прошлого. «Неподвижные газетчики на углах, без выкриков, без движений, неуклюже приросшие к тротуарам, узкие пролетки с маленькой откидной скамеечкой для третьего, и, одно к одному, — девяностые годы слагаются в моем представлении из картин, разорванных, но внутренне связанных… Широкие буфы дамских рукавов, пышно взбитые плечи и обтянутые локти, перетянутые осиные талии, усы, эспаньолки, холеные бороды; мужские лица и прически, какие сейчас можно встретить разве только в портретной галерее какого-нибудь захудалого парикмахера, изображающего капули[15]и „кок“… Конный памятник Николаю Первому против Государственного Совета неизменно, по кругу, обхаживал замшелый от старости гренадер, зиму и лето в нахлобученной мохнатой бараньей шапке…

В двух словах — в чем девяностые года. — Буфы дамских рукавов и музыка в Павловске; шары дамских буфов и все прочее вращаются вокруг стеклянного Павловского вокзала и дирижер Галкин — в центре мира».

Летние концерты в Павловском музыкальном вокзале начались в 1838 году. Сюда приглашали известных дирижеров и музыкантов; несколько сезонов оркестром дирижировал знаменитый «король вальса» — Иоганн Штраус. Публика с восторгом принимала не только «Сказки Венского леса» и «На прекрасном голубом Дунае», но и его вальс «Петербургские дамы», «Конногвардейский марш». В 90-е годы дирижером на концертах в Павловском музыкальном вокзале был профессор Петербургской консерватории Н. В. Галкин.

Итак, музыка… Вслушиваясь, мы различаем музыку, которая пронизывала жизнь столицы. Она разнообразна и на все вкусы: оркестры на парадах и во время гуляний в Летнем саду, на Марсовом поле и Семеновском плацу; концерты в Дворянском собрании и великолепные спектакли Мариинского театра. Французский композитор Гектор Берлиоз, гастролировавший в Петербурге в 1867 году, писал: «Здесь любят все прекрасное; здесь живут музыкальной и литературной жизнью; здесь носят в груди такой огонь, который заставляет забывать и снег, и мороз».

В 30–50-е годы в Петербурге звучала музыка М. И. Глинки, а в 60-е годы в столице сложилась «Новая русская музыкальная школа» (по неудачному, на мой взгляд, выражению критика В. В. Стасова названная «Могучей кучкой»). В это блистательное содружество входили композиторы М. А. Балакирев, А. П. Бородин, Ц. А. Кюи, М. П. Мусоргский, Н. А. Римский-Корсаков.

«Народнические», в широком смысле слова, идеи дали русской культуре новый импульс. «Новая русская музыкальная школа» считала своей целью создание национальной музыки, в первую очередь обращаясь к народной традиции и фольклору. Любовь к своему народу может, как мы видим, выражаться чрезвычайно разнообразно: в деятельности «Народной воли» — и «Новой русской музыкальной школы», в изготовлении разрывных снарядов — и в создании музыки.

В декабре 1890 года в Мариинском театре состоялась премьера «Пиковой дамы», «самой петербургской оперы», по словам одного из критиков. Пожалуй, опера Чайковского в большей мере, чем пушкинская повесть, повлияла на «петербургский миф», вошла в городскую легенду. Зимняя канавка с тех пор считается местом, где утопилась несчастная Лиза; вам покажут дом старой графини; а детские голоса, поющие «Гори-гори ясно», кажется, только что отзвенели в Летнем саду. Александр Бенуа вспоминал о премьере оперы в Мариинском театре: «Я не стану разбирать всю оперу и спектакль во всех подробностях. Скажу только, что мной овладел какой-то угар восторга… В мой восторг от „Пиковой дамы“ входило чувство благодарности. Через эти звуки мне приоткрылось многое из того таинственного, что я чувствовал вокруг себя. Теперь вдруг вплотную придвинулось прошлое Петербурга. До моего увлечения „Пиковой дамой“ я как-то не вполне сознавал своей душевной связи с моим родным городом… Эта опера сделала то, что окружающее получило новый смысл. Я всюду находил ту пленительную поэтичность, о присутствии которой прежде только догадывался… Меня „Пиковая дама“ буквально свела с ума, превратила в какого-то визионера, пробудила угадывание прошлого… Культ Чайковского только начинался, и даже сам композитор не давал себе полного отчета, до чего он нужен своему народу, какое огромное значение он для него имеет».