О себе она говорила чаще в женском, но иногда и в мужском роде, а еще в ее речи проскользнула фраза, что «все мужики ей отвратительны и неинтересны». От этого двойного парадокса у меня стала немного кружиться голова, как на резких поворотах или как когда ранним утром мчишься по делам натощак, хотя в общем-то мне было все равно, как ее или его называть, он / а просто мне нравилась. Именно благодаря ей в этот момент я осознала всю трагичность несовпадения с самим собой, убедившись, что проблемы пола действительно существуют. Ведь даже тому, кто считает себя вне или выше этого, приятно получать каждодневные подтверждения, что он принадлежит к одному из двух.

Заглядывая в калейдоскоп самой себя, мне пришлось признать, что я тоже порой чувствовала себя не тем, кем меня видели окружающие. В детстве мне нравилось залезать на деревья и в чрево механизмов, я тряслась над своими кусочками игрушечной железной дороги и коллекцией моделей легковушек и как-то раз выиграла состязание по стрельбе из винтовки, заняв первое место в районе города среди мальчиков и девочек, хотя ни одной девочки среди моих конкурентов не было. Это, правда, не создавало для меня никаких сексуальных проблем. Мой мальчик во мне и сейчас оставался маленьким и если и хотел чего-то, то только шалостей и ласки. Вроде Пиноккио, глупого и сердечного деревянного человечка, любимыми занятиями которого было болтаться по улицам, объедаться сластями и спать до полудня. К тому же, даже если для всех очевидно, что Пиноккио, этот разгильдяй и оболтус, был мальчишкой, мы ничего не знаем о его половой жизни. Вообще не упоминается, что мастер Джипетто сделал ему хоть какой-то сучок на нужном месте. Скорее всего, Пиноккио был вовсе освобожден от тварной воли, как если бы он был божеством, так что в своей мужской части эта воля никак не проявлялась и во мне.

– Ты так много обо мне знаешь, что придется назначить тебя моим биографом, – пошутил чуть смущенно Лавиния.

Жанр биографии, однако, не подходил к ее жизни. Приключения и перипетии, которые выпали на ее долю, подошли бы лучше для какого-нибудь жанрового кино класса С. А если бы и я вдруг решила назначить ее кем бы то ни было, она, безусловно, стала бы служителем при воротах, предназначенных для триумфального въезда хаоса.

В стекле маленького красного стола отражались обклеенные голубоватой бумагой деревянные кубики с большими черными буквами на каждом оконце грани. В окне по белесому небу тянулись черные бесконечные провода. На проводах сидела ворона. Внизу было белое поле без конца. Далеко-далеко оно переходило в небо.

Отец снял меня с рук, подвел к красному столу, показал на один из кубиков и сказал:

– Это буква «С», она похожа на месяц. А это буква «О», она круглая, как солнце. «П» – как дверь. «А» – подбоченилась. А теперь сложи из кубиков слово папа.

Мне очень понравилась «П», но лучше всех показалась мне круглая, и вовсе не как солнце, а как бублик или сушка «О», и я сразу же сложила слово с ее помощью.

– «Папа», – вот.

– Нет, не «попо», и не «попа», а «папа», – мягко сказал папа. – Ну же, какие кубики нужно выбрать? Будь умницей!

Он взял газету и стал читать в ожидании, пока я сложу папу.

Небо нависало и нигде не кончалось. На протянутых в нем проводах сидел ворон. Или это была ворона?

– Ну? – Папа отложил газету и посмотрел на низкий столик. Под мое ритмичное и громкое пыхтение все буквы начали приплясывать и прятаться друг за друга. У них явно были свои неотложные дела. Почему бы они стали мне подчиняться?

– Ну? – еще раз нетерпеливо переспросил папа.

Нет, на этот раз нельзя было ошибиться. Как это вообще получалось, что человек смотрел на линии, которые назывались буквы, и видел в них смысл? Люди рассматривали рисунки, и они складывались в целые слова и даже предложения!

Ворон сидел и не двигался, и непонятно было, живой он или нет. А если он вдруг не был живым, то тогда он был мертвым или волшебным? Было ли в мире слово или хотя бы буква для мертвого ворона или вороны? Пожалуй, нет, потому что то, что умерло, больше не существовало. Мертвые должны быть сложены в земле, исчезнуть с глаз долой, стать невидимками.

Наконец я выбрала правильный кубик. Я повернула его к себе гранью с буквой, которая мне нравилась больше всего. Это был просто овал, но он был таким совершенным! Слово папа просто не могло не писаться с его помощью!

– Ну, нашла?

– Да, – закивала я радостно.

Отец посмотрел на четыре кубика, на меня и вдруг замер. Шли секунды, а он так и сидел, держа в одной руке газету, а другой схватившись за стол. Я подумала, что и он любуется тем, что у меня получилось, и улыбнулась, как вдруг неожиданно и мои кубики, и те, что лежали рядом, разлетелись по сторонам под его ударом. Пораженная своей неудачей, я смотрела на папу, пока он один за другим поднимал кубики с пола и с грохотом швырял их об стену.

– Не «попо», а «папа»! «П-а-п-а», черт возьми! Издеваться надо мной вздумала, вредина ты этакая?! Или, может, тупица?

Наконец отец, перебирая ногами, словно журавль, выбежал за дверь, а я сидела, сгорбившись на стуле, пока мысли о пулях, свистящих у виска в темной ночи из одной недавно услышанной песни, не отвлекли меня от моего позора.

Да, пожалуй, пора было отдать меня в детсад, а то я так ничему и не научусь. И вообще: «Она уже выросла из нянь, – услышала я голос отца, обращавшийся к матери. – Она не может сосредоточиться и просто считает ворон».

Я посмотрела на провода, но вороны там больше не было. Означало ли это, что она была жива и улетела или что умерла и именно потому я больше ее не видела?

Вот уж никогда бы не подумала, что придется приехать сюда при таких обстоятельствах. Улица скаредной Донны Олимпии, в семнадцатом веке вертевшей из папского дворца всем этим городом, как котлетой на своей сковородке, мне была слишком хорошо известна, и я старалась избегать ее уже несколько лет. Именно здесь когда-то я была несчастна. Именно здесь прошла школу унижения, покрылась панцирем с иглами, научилась убирать лестницы, ведущие к башням моих городов, и выливать горящую смолу буквально за секунду даже на невинных. Очень полезные навыки, но мне было жаль, что пришлось стать такой, и потому я просто ненавидела эту улицу. Лавиния же притащила меня в музыкальную школу, которая располагалась буквально в следующем от прóклятого дома, где я прожила несколько лет.

Сегодня, по ее словам, в школе отмечали день смерти какого-то писателя, и ее племянник участвовал в концерте.

«Он еще юный, понимаешь, – смущенно защищал Лавиния своего родственника, – не понимает сложностей, ну и немного стесняется меня. Когда мы с тобой расстались, я быстренько переоделась в туалете, благо он там был общий. Сняла платье (и парик, – мысленно добавила я), влезла в свитер, брюки и сапоги, которые были у меня в сумке, сняла макияж, ну и лак (и сиськи куда-то дела, – опять же не преминула подумать я), все это минут за десять – двенадцать, я уже привыкла. Так каждый раз, когда нужно разговаривать с его учителями или присутствовать на каком-нибудь собрании. Не знаю, что будет, когда я всерьез начну гормонотерапию. Он ведь тоже должен хоть немного уважать меня. Я изображаю из себя мужчину только для него, черт бы его побрал!»