А купеческих дочерей на выданье?

И с приданым куда более солидным, не говоря уже о том, что и средь своих, благородных, немало найдется тех, кто пожелает породниться с князьями Вевельскими… а Евдокия…

— Если не понравится особняк, — Лихо умел ее чувствовать и сейчас прижал к себе крепко, точно опасался, что Евдокия сбежит, — то купим собственный дом…

Собственный.

Где Евдокия, и только она, будет хозяйкой… и плевать, если дом этот будет возведен в веке нынешнем, а не позапрошлом, как пристало приличным княжеским особнякам.

— Твои родные… меня не одобрят?

— Не знаю. Наверное.

— И тебя это не волнует?

— Нет.

— Совсем не волнует? — Она уперлась в грудь локтями и заглянула в глаза.

Золото. Как есть чистое золото… и нить зрачка дрожит Натянутой струной, то вовсе исчезая, то вдруг расплываясь, тесня радужку.

— Не волнует, — ответил Лихо, взгляда не отвел. — Ева… знаешь, наверное, Бес и Аврелий Яковлевич правы в том, что я слишком многое им позволял. Я люблю своих сестер, и братьев тоже… и маму люблю, хотя она совершенно не приспособлена к жизни… и я всегда знал, что должен о них заботиться.

— Как долго?

— Как получится. Ты же не ставишь себе срок. И Алена останется твоей сестрой и сейчас, и через десять лет, и через двадцать. Причем младшей сестрой. Ты не сможешь сказать, что все, ты уже взрослая и твои проблемы меня не волнуют.

Наверное.

Или сможет? Евдокия сморщила нос, потому как не любила признавать чью-то правоту, а выходило, что Лихо прав… и еще выходило, что даже если они купят собственный дом, то вовсе от родственников его у Евдокии отделаться не выйдет.

— Но любить — это одно, а помогать — другое… и, пожалуй, не всякая помощь пойдет на пользу. — Лихо провел когтем по Евдокииной шее. — Поэтому я хочу, чтобы ты составила контракт.

— Что?

— Контракт, — спокойно повторил Лихо. — Я ничего не понимаю в делах подобного толка, а у тебя опыт имеется немалый.

Имеется. Его правда.

— Я не хочу, чтобы у отца был доступ к твоим деньгам. Да и прочие… они мои родные, и я их люблю, но при том я отдаю себе отчет, что они слишком привыкли жить, ни о чем не думая.

Интересный ход.

И если так, то… Лихо ведь не просто так о контракте заговорил…

— Чего ты боишься?

— Ева…

— Честно. — Она позволила ему взгляд отвести. И легла рядом, прислушиваясь к спокойному дыханию, к стуку сердца, ровному, умиротворяющему. — Пожалуйста.

— Боюсь того, что если со мной что-нибудь случится…

— Что?

— Не важно, Ева. Жизнь порой… странная. Но если случится, то ты останешься одна. Без защиты. А деньги — это большое искушение…

— О да, и твой отец не устоит, — со смешком ответила Евдокия. Ей представился князь Вевельский, отчего-то облаченный в длинную ночную рубаху и в ночном же колпаке, лихо сдвинутом набекрень. Князь на цыпочках крался по темному коридору, сжимая в руке топор…

…ладно топор — это недостаточно благородно, а вот семейная боевая секира — дело иное…

— Не устоит, — согласился Лихослав. — Убить тебя не убьют, а вот спровадить в монастырь могут.

— Насильно?

— Ева… монастыри бывают очень разные. И родственные связи здесь тоже имеют значение.

— А контракт…

— Составь такой, чтоб я не имел права распоряжаться деньгами, чтоб в случае… вдовства или ином, твое имущество оставалось бы за тобой. Ты же умная у меня, ты сумеешь.

Сумеет, это не так и сложно.

Вот только настрой Лихославов Евдокии не нравится. Как-то не хочется ей замуж выходить, сразу к грядущему вдовству готовясь.

— Это просто на всякий случай, — сказал Лихо.

И Евдокия поверила.

Хельмово полнолуние наступило.

Себастьян проснулся затемно, с раздражением отметив, что проспал от силы часа два… и что голова его, несмотря на зелье, Аврелием Яковлевичем врученное, работает не так чтобы хорошо.

Полнолуние наступило.

И на блеклом небе, на котором таял закат, висел бледно-желтый, в оспинах шар вида самого омерзительного. Он дразнил Себастьяна своей близостью, отражаясь и в окнах дома, и, пусть бы это было невозможно, в зеркалах.

Полнолуние…

Запах гнили, почти было исчезнувший за последние дни, сделался отчетливым. И сам дом, взбудораженный близостью ночного светила, ожил.

Он скрипел.

Стонал.

И по паркету метались тени, а сама старая доска вдруг обрела странный глянец…

— Вот оно как, — сказал Себастьян, эту доску трогая. Надо же, теплая… горячая… и стена такая же… и в ней, скрытое в камне, бьется колдовское сердце особняка.

Ох до чего нехорошо… и Гавелу не вовремя вздумалось ведьмаком заделаться… но главное, что успел исполнить поручение, да и Аврелий Яковлевич прошлую просьбу исполнил.

Спрашивать не стал.

Протянул копии портретов, сказав:

— Надеюсь, ты знаешь, что делаешь.

И Себастьян кивнул. Нет, не знал, но хвостом чуял, что здесь разгадка, близенько…

…Габрисия.

Она вправду была нехороша собой, причем нехороша от рождения. Крупноголова, с каким-то чересчур уж покатым лбом, с массивным подбородком и ртом лягушачьим…

…в год волосики реденькие, непонятного колеру…

…а ведь портретист рисовал, стараясь клиенту польстить, но на сей раз не вышло.

…пять лет. Тот же крупный лоб, тот же лягушачий рот, но и нос сделался велик. Волосы уложены короной, но… нельзя сказать, что эта девочка уродлива, но впечатление производит отталкивающее…

Шестнадцать.

Выпуск пансиона Иржены Всеблагой. Сестры-монахини в синих платьях. Белые кружевные наряды выпускниц, волосы которых украшали традиционными веночками… почти невесты.

Габрисия и среди них выделяется.

Крупнокостная, высокая, выше едва ли не на голову. Белое платье ей не идет. Крой, призванный подчеркнуть хрупкость выпускниц, ее откровенно уродует.

Мосласта. Длиннорука. И руки эти лишены обязательного для девицы благородного рода изящества. Плечи чересчур широки. Длинна шея. И волосы, забранные в простой узел, делают голову какой-то несоразмерно крупной. А вот лицо… лицо изменилось.

Лоб высок.

И нос уже не глядится таким массивным. Подбородок округлился, щеки запали. Взгляд прямой, с вызовом. Габрисия точно знает, что некрасива, но не собирается стыдиться себя.