этим быком потом случилось? — спросила я. Сказать откровенно, он мне нравился — сумел постоять за себя.

— Как — что? — Доярки были искренне удивлены. — На мясо сдали.

Жаль. Его бы следовало сохранить — хотя бы как напоминание о том, что всякое дурное деяние не должно оставаться безнаказанным независимо от того, кто и кого обидел. Хотя, с другой стороны, что было бы, если б он приохотился бросаться на людей…

Я с некоторым трепетом ехала на место, где было совершено это странное «преступление». Надо сказать, место меня разочаровало: совсем недавно выстроенный летний лагерь — еще свежий, дерево станков не потемнело. Кругом чистота, коровы не успели унавозить все кругом. Оба загона окружены березками — пасторальная картинка.

Как ни странно, но вынужденные метания между четырьмя бригадами лучше чего бы то ни было помогли мне определиться со своим будущим. Я вдруг поняла, что правы были все те люди, которые говорили, что здесь никому ничего не нужно и изменить что-либо в лучшую сторону практически невозможно. Романтика сельской жизни — это одно, а вот сама жизнь, когда с нее слетает всякий романтический налет, — совсем другое. Если бы дали возможность, многое бы тут переменилось, но когда становишься просто винтиком огромной машины, понимаешь, что много на себя взял. Я полюбила эту землю, но одновременно поняла, что ничего не могу для нее сделать. И жаль только одного: таких, как я, сегодня очень много, тех, кто хочет, но ничего не может сделать.

3

Кроме работы на ферме, как я узнала еще по пути в Ермишь, мне предстоит заниматься работой по дому. Услышав, в чем будут состоять мои обязанности, я просияла и с нетерпением стала ждать. Ну еще бы! Ведь мне нужно будет помогать тетке ухаживать за двумя свиньями, телятами, утками, курами и прочей мелкой живностью!

В прошлые годы мои родственники не могли позволить себе завести хоть какую-то домашнюю скотину, ибо у них на дворе безраздельно властвовали охотничьи собаки. Вожак стаи, жесткошерстная фокстерьерша Булька, была единственной несменяемой собакой, а остальные появлялись и исчезали чуть ли не ежемесячно. Булька исправно щенилась каждый год, принося от одного до пяти-шести щенят. Почти всех топили, оставляя лишь тех, кого обещали забрать или кого хотели воспитать на смену их маленькой матери. Но пока они подрастали, Булька не давала житья всем окрестным дворам.

В первую очередь — кошкам. Не пересчитать, скольких извела она, стоя во главе дядиной своры. Сама Булька, из-за своего небольшого роста и коротких лапок, не могла принимать полноценного участия в преследовании очередной жертвы, но зато оглашала окрестности пронзительным задорным лаем с чуть заметной нервной хрипотцой и отличалась завидным терпением и яростью, когда кошку уже загнали на дерево и надо было ее оттуда снять. В деле проведения осады по всем правилам военного искусства Бульке не было равных. Трудно сказать, скольких кошек на самом деле извела отчаянная фокстерьерша — за кошками так или иначе гоняется большинство собак в деревне, но насчет еще одних обитателей деревенских дворов могу сказать точно: эти страдали от Бульки постоянно.

Речь идет о цыплятах. Маленькие желтые комочки, только-только вылупившиеся из яиц, или голенастые подростки наполовину в перьях, или молоденькие курочки и петушки — лишь бы это была домашняя птица, и лишь бы она зазевалась, становясь легкой добычей.

Булька охотилась на цыплят виртуозно, ухитряясь утаскивать их даже из-под топорщившей перья и грозно кудахтавшей наседки. Обычно в этом ей помогали сыновья — Фибул и Филька. Они производили отвлекающий маневр, заставляя наседку кидаться в погоню, а в это время Булька наносила удар. Слышался отчаянный писк. Курица стремительно разворачивалась, и три собаки мчались под защиту родного дома.

Как правило, истерзанного цыпленка быстро удавалось извлечь из зубов фокстерьерши, но спасти ему жизнь уже было невозможно. Соседи негодовали, но собаке и ее хозяину от этого было мало толку. Чтобы сначала воспитать, а потом и сохранить в своих псах охотничью злость, он иногда нарочно науськивал их на кошек и прочую живность.

Как всегда бывает, у этого увлечения охотой имелась и обратная сторона — из-за обилия на дворе собак, которые все, что движется, воспринимали как потенциальную дичь, мои родственники долго не имели возможности завести какую бы то ни было домашнюю живность. Исключение составил всего один бройлерный цыпленок, да и то потому, что принадлежал мне. Он жил в коробке на террасе, и Булька просто не могла до него добраться.

Ему были всего одни сутки, когда он попал ко мне. Его принесли в полотняной сумке и, приоткрыв щелку, показали мне. Для десятилетней девочки свой собственный живой цыпленок был настоящим событием. Я с младенчества мечтала завести какое угодно существо, с которым можно было бы играть и о котором приходилось бы заботиться. И вот появился он — маленький, напуганный, отчаянно пищащий. Именно из-за этого писка малыша и нарекли гордо и вызывающе — Пифагором.

Первое время Пиф, как звали его неофициально, жил в фанерном ящике из-под посылки, где на дно был постелен слой газет. Ежедневно в доме производилась уборка — залитую водой из поилки, замусоренную выброшенным из кормушки комбикормом и загаженную бумагу выбрасывали и на ее место стелили новую. Пока же производилась сия несложная операция, цыпленок «гулял» по ковру в комнате, и я, держа наготове сачок для ловли бабочек, следила за тем, чтобы он не забежал под диван или вовсе не выскочил на балкон.

Бройлеры растут удивительно быстро, особенно когда их окружают заботой и вниманием, словно малых детей. Через две с половиной недели Пифагор превратился из маленького цыпленка в голенастого молодого петушка с кавказским профилем и независимым характером. Ему все чаще становилось тесно в его посылочном ящике, и он приучил нас, что отныне будет сидеть на его краю, как на насесте, с этой высоты озирая мир. Полюбил он и балкон и теплыми летними днями часами просиживал на приступке открытой двери, млея на солнышке и распевая песни.

Да-да, этот цыпленок умел петь! Его писк довольно быстро приобрел интонации и частоту мелодичного чириканья, так что получилось нечто среднее между песенкой воробья и синицы. Только напуганный, он переходил на обычный цыплячий писк.

Но всему на свете приходит конец.

Первой не выдержала бабушка — по мере того как Пифагор подрастал, он все больше захватывал власть в доме. Он уже не сидел на краю ящика, а прогуливался по квартире и делал что хотел. Конечно, взлететь на стол и склевать там что-нибудь