утреннюю дойку. Усталости совершенно не чувствовалось — казалось, такой жизнью можно жить годами.

Но однажды все нарушилось.

Вернувшись с полуночных прогулок, я только устроилась на подушке, только задремала, как в мой сон ворвался истерический крик тетки:

— Галя! Вставай! Горим!

Она влетела в мою комнату в наспех наброшенном халате и тут же выскочила вон.

Я вскочила и, еще одеваясь, заметила, что паниковать рано: гарью не пахло, в комнатах не плавал дым, не слышалось треска горящего дерева. Дом был цел и невредим. Вот разве что в окнах мерцало какое-то зарево…

Горел стог заготовленного на зиму сена, стоявший вплотную к сараю. Около него уже суетились люди, слышались голоса.

Тетя встретила меня на крыльце. По темному двору метались люди с ведрами, слышался хриплый голос дяди, отдающего приказы, кто-то уже забрался на плоскую крышу пристройки и вилами разметывал стог, который полыхал как факел, освещая все вокруг. Треск от пламени стоял такой, что заглушал почти все звуки.

— Ой, что же это будет! — всхлипывала тетя. — Там же куры и свиньи. Они же сгорят! И баня рядом…

Она сунулась было в распахнутую настежь дверь загона для птицы, но навстречу ей выкатился мячиком дядя — как всегда, пышущий энергией.

— Чего встали? — крикнул он. — Живо в дом! Да не вой, — накинулся он на жену, с жалостью смотревшую на огонь, — пожарных вызови!

— Уж едут, — всхлипнула тетя.

— И ладно! Не мешайтесь. — И дядя бросился обратно, на ходу уже что-то крича.

В наш и соседний дом непрерывно ныряли люди с ведрами — за водой. Какой-то парень — как потом выяснилось, он приезжал повидаться с одной девчонкой на нашей улице и заметил огонь уже на обратном пути, — стоя на крыше, ловко и быстро орудовал вилами. Хлопья горящего сена летели в разные стороны, их заливали водой или затаптывали на земле.

Под ногами людей метались разбуженные куры и утки. Какая-то с перепугу сунулась вон из калитки — ее пинком отправили назад, чтоб не мешалась.

Постепенно собралась толпа — пришли соседки. Все еще помнили пожар трехгодичной давности, случившийся на соседней улице средь бела дня, когда сгорел не один, а целых шесть сараев — пожар начался в одном и постепенно перекинулся на стоявшие с ним в ряд остальные. Тогда у многих в огне погибла домашняя живность, запасы дров и даже чей-то мотоцикл, а по улице летали хлопья черного жирного пепла. Но сейчас было ясно, что огонь не перекинется на соседские сараи, и народ начал понемногу расходиться.

Пожарные приехали, когда уже только кое-где тлеющие травинки да клубы дыма напоминали о пожаре — так быстро его затушили. Они еще с полчаса возились на дворе, раскатывая рукава кишки и заливая остатки сена, но мы с тетей этого уже не видели. Убедившись, что все действительно в порядке, мы отправились в дом. Правда, заснуть еще долго не могли и сидели на кухне, выглядывая из окна и шепотом обсуждая происшествие.

Утром я впервые не пошла на дойку — было не до того. Затоптанный двор превратился в плацдарм — смятая, перемешанная с землей трава, совершенно изуродованные клумбы — по одной из них протягивали шланг, и след, похожий на след проползшей здесь анаконды, пересекал ее наискосок. В загоне вообще была непролазная грязь от пролитой без счета воды и пены. Часть ее успела впитаться и стечь, но остались грязные лужи, в которых плавали обгорелые ошметки сена и бродили как ни в чем не бывало утки. Они все уцелели, куры тоже, хотя многие были подозрительно взъерошены. Сам сарай тоже практически не пострадал — немного опалена передняя стенка, к которой и был прислонен злосчастный стог, и шифер с одного бока. Но с такими мелочами сараи стоят годами, и никого эти повреждения не волновали.

Мы втроем шлепали в калошах по грязи, осматривая учиненный разгром.

— Если бы не ребята, — вздохнула тетя, вспоминая совершенно незнакомых ей парней, которые больше всех суетились на пожаре, — неизвестно, что бы было… Как же мы теперь, а?

— Да ничего, — отмахивался дядя, уже весь собравшийся и, как всегда, уверенный в себе. — Сено не сегодня-завтра новое привезу, а вот с этим…

Он подошел к стогу, осматривая его при свете дня. От него уцелела едва треть, да и та насквозь пропиталась дымом и была опалена. Кое-где поднимался легкий дымок. Дядя засунул руку в стог чуть не по плечо, выдернул наугад пучок и долго принюхивался.

— Все провоняло, — сообщил он наконец. — Никуда не годится.

— Хорошее было сено, — вздохнула тетя. — Клеверное.

— Люцерну привезем! Сегодня же поеду. А вы пока, — он решительно повернулся к нам, — разметайте этот стог, чтоб он не мешался и не дымил. Мало ли, опять загорится.

— Вдвоем? — ужаснулась тетя. — Мне через час на работу собираться.

Если бы дядя зарычал, досадуя на женский характер, я бы не удивилась.

— Ничего, управимся, — отмахнулся он.

Действительно, мы отделались сравнительно легко. Хорошо еще, сон у тети оказался достаточно чутким, чтобы она услыхала тихое потрескивание на дворе. Собственно, разбудить всех должна была я, поскольку возвращалась домой поздно, но я ничего не заметила.

Как выяснилось позже, в сене решила прикорнуть какая-то парочка. Стог стоял не за забором, в достаточно глухом месте, и они справедливо решили, что здесь им не помешают. Парень закурил и не затушил окурок как следует.

Тетя долго еще пребывала в расстроенных чувствах, и мы кормили кур и уток вдвоем. Птицы довольно легко успокоились и с жадностью набросились на зерно. Куры, как всегда, поспели первыми, утки подходили вразвалочку, по одной.

— Смотри-ка, Галя, чего это она лежит? — вдруг окликнула меня тетя.

Под кустами на боку лежала молоденькая уточка, родившаяся в этом году. Она уже покрылась перьями и набрала вес, вот только не зажирела, и крылья ее оставались двумя детскими выростами. Уточка раскинула лапки и сучила ими, пытаясь встать и присоединиться к остальным.

— Может, упала?

Тетя подошла, попробовала перевернуть ее на брюшко, но уточка, стоило ее выпустить, опять завалилась на бок.

— Что это с нею? Может, что повредила?

На вид утка была совершенно здорова, только не могла нормально передвигаться и даже встать.

Когда дядя пришел на обед, ему сообщили о больной утке. Его диагноз был мгновенным и точным:

— Спину сломала. Вчера в темноте, наверное, кто-то ее шибанул ногой. Это конец.

— Что же теперь с нею делать?

— Как — что? Зарубить, и в суп.

Я немного приободрилась — люблю бульон из птицы.

— Но