– Русские! Русские вернулись! – вопили они.

К селению по луговине бежали казаки и служилые. В руках у них были ружья, за кушаками – пистолеты, на перевязях – сабли. Русских было всего-то семь человек против трёх-четырёх десятков мужчин Певлора, но это были настоящие русские, к каким привык Пантила, – беспощадные, решительные, знающие, что победят. Они нападали, как волки. Сразу было ясно, что они будут стрелять, колоть и рубить всех подряд без разбора и без колебаний.

Конечно, никто не думал бросать владыку. Сплыв по течению, дощаник уткнулся в берег. Раненых перепоручили монахам, а служилые и казаки, готовые к бою, зарядили оружие и рванулись вдоль Оби обратно в Певлор. Новицкий не согласился сидеть с чернецами. Ему перемотали грудь и бок холщовыми полосами, и он побежал вместе со всеми – с Яшкой Черепаном, с Кирьяном Кондауровым, с Кондратом Шигониным, с Лёшкой и Митькой, с Андрюхой Клещом и Кузьмой Кузнецовым. Владыку надо отбить!

Григорий Ильич увидел высокий страшный дым над низкими моховыми кровлями Певлора и сразу понял, что владыка – где-то там.

– Володыче з вогню вытягнути! – захрипел он, припадая на один бок.

А остяки врассыпную кинулись от горящего чума и заполошно, как белки, заметались меж домов и амбаров Певлора. Никто не знал, что делать. Русские – это буревал: нельзя удержать падающее в урагане дерево, можно только увернуться. Женщины с детьми помчались из селения к лесу, вслед за ними мальчик волочил по траве нарты с трясущимся стариком. Мужчины забирались на кровли жилищ и натягивали луки. Питимя Умышев, сын старой Конати, возле общего кострища Певлора стоял на коленях и заряжал пищаль: он насыпал на полку ружья порох из натруски, закатил в ствол круглую пулю и выдернул рядом с собой пучок травы для пыжа.

Князь Пантила не смотрел, как сложится короткая и яростная битва с русскими. Он схватил первую попавшуюся жердину и свирепо ворошил ею в огромном костре, в который превратился чум, – разгребал проход. В туче искр он отшвыривал горящие ветки, расталкивал тяжёлые коряги, отпихивал из-под ног головни. Громада пылающего чума треснула, подкосившись, но Пантила открыл проход – чёрную раскалённую расщелину.

Русские ворвались в Певлор. Они стреляли на бегу. С кровель домов, разбросав руки и ноги, падали убитые лучники. Питимя Умышев, сын старой Конати, ткнулся ничком, так и не докрутив пыжа, и круглая пуля выкатилась из ствола пищали, как мышь из норы. Охотник Чаля Айтыков ринулся на Кондрата Шигонина с коротким медвежьим копьём, и Кондрат ударом сабли рассёк ему голову. Ахута, пригибаясь, рыскнул в одну сторону, в другую, а потом опрометью полетел к Оби; единым движением он подхватил с берега первую попавшуюся лодку и швырнул её на воду.

Новицкий не отвлекался на врагов. Он дважды выстрелил из пистолетов в кого-то, кто бросался в его сторону, и изо всех сил ковылял к горящему чуму. Чум уже превратился в сплошной высоченный костёр, пылающий с гулом и мученическим треском. Когда Новицкий приблизился, из этого огромного костра словно выпал дымящийся Пантила: задыхаясь, он тащил по углям бревно с привязанным Филофеем. Новицкий без слов кинулся на помощь Пантиле и тоже вцепился в ремни. Владыка стонал, уронив голову. Новицкий и Пантила волокли его подальше от пожарища. Опоры чума наконец прогорели, и шатёр с протяжным гневным грохотом медленно обрушился сам в себя, будто опустился на колени, окутанный сияющим облаком искр. Но груда жердей заполыхала ярче и дружнее.

Остяки отбивались недолго: они не умели сражаться, и любой служилый с саблей был для них неуязвим. Побросав копья и луки, остяки побежали из Певлора кто куда. Певлор стал похож на растоптанное гнездо.

– Вотче, ты живый? – склоняясь над Филофеем, спросил Новицкий.

Пантила ножом резал ремни, окрутившие владыку.

– Гриша, не мстите им… – еле сумел прошептать Филофей.

Русские не стали мстить.

…Северный вечер пришёл как печаль. Над бесконечной Обью поднялся жёлтый, сквозистый, какой-то летописный свет; нежная темнота осталась только в глубине великих, всегда холодных вод. Дальние тихие пространства казались бестелесными. Призрачные леса стояли по колено в тонком тумане.

Филофей, как мог, прочитал отходную молитву над погибшими – над праведными иноками Исакием и Корнилием, и служилые унесли тела, чтобы похоронить за околицей Певлора. Филофей сидел у родового кострища Певлора вместе с Новицким и Пантилой. Борода и волосы у Филофея были опалены, на лице багровели пузыри, на обожжённые руки ему надели рукавицы с целебными травами, пробитую стрелой ногу обмотали повязкой, белеющей сквозь дыры обгорелой рясы. Новицкого тоже перевязали заново – у него кровоточили раны. А у Пантилы была изранена душа.

– В Певлоре люди добрые, – страдая, говорил он. – Я правда знаю. Это злой дух вселился в Ахуту. Ты сам говорил, что у вашего бога есть злой дух. Ты не дал нам бога, и дух пришёл легко.

– Но ведь разума я у вас не отнимал, – вздохнул Филофей. – Неужели разум не подсказывал вам, что убивать людей нельзя?

– Ахута уговорил их своей бисмой.

От кострища Филофей, Новицкий и Пантила видели, что за амбаром на земле лежат шесть длинных свёртков из бересты – шестеро убитых остяков. Над свёртками беззвучно – чтобы не злить русских – рыдали женщины. Мужчины, которые стреляли в русских, до сих пор прятались в тайге.

– Что вы сделаете с нами? – спросил Пантила. – Будете мстить? Всё заберёте? Огонь в дома?

– Ничего не сделаем, – ответил Филофей, не глядя на Пантилу.

Он был измучен, но счастлив. Не укладывалось в голове, что маленький ад, полыхнувший в Певлоре, устроили вот эти остяки – всегда безобидные, смиренные, а ныне жалкие. Филофей не видел, какими они были, когда поджигали чум. Может, со звериными рылами? Но теперь они настоящие.

– Ахуту трэба зловыти, – сказал Новицкий. – Куды вин збыжав?

– За Обдор. Там самоеды, они не любят русских. Если Ахута вернётся, мы сами схватим его и отдадим вам. Вон его дочь – Хомани. Она ждёт, что за Ахуту мы выгоним её из Певлора.

Хомани сидела поодаль на снаряжённых летних нартах, собрав весь свой небогатый скарб в берестяной короб. Она уже оделась для дальней дороги и ждала, когда князь Пантила скажет, каких оленей ей можно взять себе.

– В нашей вере сын за отца не отвечает, – устало произнёс Филофей. – И дочь тоже. Ахута виноват – надо покарать Ахуту, а не его детей.

Новицкий посмотрел на Хомани, отвернулся, и вдруг его точно дёрнуло изнутри, и он снова посмотрел на Хомани. В голове ударил колокол, оглушая звоном. У Хомани было лицо Айкони, про которую Новицкий вроде бы и забыл, пока плыл с владыкой по Оби, а сейчас вспомнил всё разом – ярко, разноцветно, во множестве подробностей: он вспомнил Аконю в мастерской у Ремезова, когда она сидела на полу у печи и вышивала бисером, вспомнил ночью у ворот подворья, когда она открывала калитку. И Хомани он тоже вспомнил. Это Хомани в прошлом году перерезала ножом горло мёртвого шамана Хемьюги, когда Филофей вытащил его из «тёмного дома» на свет.