– Вроде, тут живёт, – сказал он. – У них, чертей, все двери одинаковы.

– Не стучи, сразу ломай, – из двуколки велел Гагарин.

С дурным, озлобленным весельем служилые соскочили с коней, толпой навалились на ворота и с треском распахнули их внутрь, вырвав из гнёзд все запоры и щеколды. Это был погром, замысленный Матвеем Петровичем для устрашения Ходжи Касыма. Служилые ворвались в покои Ходжи.

Матвей Петрович вошёл последним. А богато живёт тобольский тожир. Плоские и низкие расписные столики и резные лавки, сундуки, возвышения-дастарханы, ложе под балдахином. Всюду ковры – сапог тонет в багряном ворсе, на полках – китайский фарфор и бухарская медь: кумганы, кувшины, кубки, чаши, блюда. По стенам висели круглые щиты с яблоками и гнутые сабли. Окошки, закрытые мелкими деревянными ситами, смотрели во внутренний двор. Где-то в глубине дома слышались жалобные вопли – это стенали слуги Касыма, разбежавшиеся от ужаса по дальним чуланам.

– Бери, кому что надо, – по-хозяйски распорядился Матвей Петрович.

Оживлённо гомоня, служилые потащили из-за пазух заготовленные мешки, принялись пихать в них тряпки и посуду. Ванька Чумеров поддел ножиком и откинул крышку сундука – в сундуке светилось что-то атласное. Серёга Пелымец обеими руками отдирал от простенка висячий светильник с чашкой на цепочках. Николка Летёмин – совсем зелёный юнец – горстью загрёб из блюда сушёный инжир и сунул в рот, схватил большое красное яблоко, потёр о кафтан и откусил. Сафон Куликов по прозвищу Дерюга для забавы развалил саблей подушку и пнул её, выбив облако пуха.

Оглядываясь по сторонам, Матвей Петрович опытным глазом оценил изящество Касымова жилища. У бухарца губа не дура. Знает толк в усладах этого мира. Матвею Петровичу не нравилось, что служилые – эти сибирские дуболомы – поганят и разрушают тонкое убранство покоев, забирают себе вещи, ценность и красоту которых никогда не поймут. Но Касыма следовало проучить. Следовало натыкать его гладкой мордой в дымящийся навоз.

– А где сам-то Касымка? – недовольно спросил Матвей Петрович. – Емеля, пойдём со мной во двор.

Внутренний двор был плотно замощён торцами и окружён гульбищем с тоненькими столбиками и деревянными решётками вместо оград. Под кровлями с резной оторочкой располагались скамейки для отдыха и широкие кади с какими-то пышными и неведомыми кустами, по осени красными, как смородинник. А поперёк двора с саблями в руках стояли Касым и его хизматчи – головорез- телохранитель с изуродованным лицом, старый слуга Суфьян, оплывший толстый евнух Бобожон и мальчик.

– Ух ты! – обрадовался Емельян, вытаскивая пистолет.

– Дальше ни шагу, господин! – глухо сказал Касым Гагарину.

– Это почему? – напоказ удивился Матвей Петрович.

За его спиной в покоях Касымова дома слышался грохот и звон стекла.

– Пустить кого-то в свой гарем – позор для мужчины. Я буду рубиться.

Матвей Петрович видел, что бухарец обозлён до крайности. Глаза его сузились, ноздри раздулись, щёки запали, как у собаки.

– От пули саблей не отмахнёшься, – хмыкнул Емельян.

Служилые выходили во двор и тоже доставали пистолеты.

– Ты понимаешь, почему я пришёл, Ходжа? – спросил Матвей Петрович.

– Бери, что хочешь, – отдаю, но в гарем, клянусь Пророком, не пущу!

– Твои муллы обращают остяков в махометанский закон, а остяки потом убивают моих людей, – сказал Матвей Петрович.

– Я муллам не халиф! – прорычал Касым. – Я…

– Врёшь! – гневно оборвал его Матвей Петрович. – Это ты им платишь!

– Ты дозволил мне скупать меха только у мусульман! Ты меня загнал!

– Если твои муллы ещё раз сунутся к инородцам, – внушая, медленно и веско произнёс Матвей Петрович, – я пошлю служилых по татарским деревням, Касым. Они вытащат из мечетей всех мулл и бросят в Иртыш, понял? А твоих жён выволокут из гарема и высекут на торгу!

Касым едва удерживал лицо, чтобы не ощериться. Емельян и служилые, стоя за спиной Гагарина, ухмылялись.

– Пушнину отныне разрешаю тебе скупать только у моих приказчиков на Гостином дворе, а у промышленников – не сметь! И каждую десятую шкурку ты отдашь мне!

– В казну? – задыхаясь, прохрипел Касым.

– Мне! – Гагарин выпучил глаза и ткнул пальцем себе в грудь. – За то, что я вас, бухарцев, терплю! И дом твой до гарема мои люди сейчас разграбят! Знай своё место, Ходжа Касым!

– До бревёшек обдерём, – с удовольствием подтвердил Емельян.

Впрочем, наказать бухарцев было куда проще, чем остяков, которых от возмездия отделяли сотни вёрст по реке. В далёкий Певлор Матвей Петрович отправил два дощаника со служилыми под командой всё того же Емельяна. Служилые должны были изловить мятежников и привезти на расправу.

Дорога была трудной. Север поливали осенние дожди. С полуночного океана дули мёртвые, неудержимые ветра грядущей зимы. Мокрые паруса отяжелели, как деревянные, и опасно кренили суда под боковым нажимом. Тугие, вязкие и тёмные волны катились навстречу дощаникам бесконечными рядами, словно широкие ступени на долгом подъёме; грузные суда не могли рассечь их носовыми отвалами и продавливали своим весом, окутываясь пеной по обводам. Обь просторно ворочалась, будто медведь перед спячкой.

Служилые гнули спины на вёслах и потихоньку озлоблялись на остяков. Требовалось успеть вернуться в Тобольск до ледостава, чтобы не вмёрзнуть и не пропасть, а грозный ледостав поползёт от моря вверх по Оби и Иртышу куда быстрее, чем суда движутся на вёслах и под парусами. Надо иметь запас времени, поэтому дощаники шли порой и ночами. Когда на пути встречалось какое-нибудь остяцкое селение, служилые без колебаний выгоняли хозяев и занимали лучший дом, чтобы отогреться и выспаться.

Через три недели дощаники Емельяна добрались до Певлора.

– Не сбежали на зимние станы, дурачьё, – сказал Емельян, вглядываясь с борта дощаника в дальний берег, над которым вились белые дымки. – Ты помнишь, Кондрат, по рожам, кто на вас летом нападал?

– Не помню я нихрена, – недовольно ответил Кондрат Шигонин. – Они же все одинаковые. Выскочили, дьяволы, как из-под земли.

– Тогда розыск по-нашему проведём, по-чередовски.

– Это как?

– Возьмём десять первых попавшихся и объявим их зачинщиками.

Дощаники утюгами выехали на приплёсок. Разминая руки и ноги, служилые столпились на берегу у сходней. Емельян напоследок проверил узлы на снастях, чтобы ветер не шатал мачту-щеглу, а волна не трепала руль, и спрыгнул с борта к своим людям.

– Сегодня жрём, спим, а завтра утром в обратный путь, – сказал он. – Перед выходом обшарим балаганы и похватаем мужиков.

Князем Певлора снова был Пантила Алачеев. Поначалу сильный русский отряд насторожил его, но служилые вели себя как гости: смеялись, хлопали остяков по спинам, спрашивали дозволенья. Пантила перевёл дух: ему очень хотелось поверить Большому Старику Бога, что русские не будут мстить. Служилых Емельяна разместили в лучшем доме и от пуза накормили.