В конце стола движется какая-то тень, постепенно становясь все более явственной. Это пономарь, его серебристые волосы расчесаны и аккуратно завязаны, но ни кафтана, ни камзола на нем нет, только старая сероватая рубаха из небеленого льна, расстегнутая до середины груди. В руках он держит куриное яйцо, с которого аккуратно счищает скорлупу.

– Вы уже почти все здесь собрали, – говорит инженер.

Манетти кивает, не отрывая глаз от яйца.

– Наверное, будете скучать по дому, по чему-нибудь, к чему привыкли?

– По огороду, – говорит пономарь, – у нас больше не будет огорода.

– Огорода? Да, не будет.

Из кухонного окна Жан-Батист видит узенький полумесяц маков, выросших на месте могилы Фаселей. И уже заметны молодые стебли иван-чая у склепов западных галерей, а рядом щавель, который любят жевать рабочие.

– Это правда, – спрашивает Жан-Батист, – что когда-то здесь косили траву на сено и пасли скот?

– Правда.

– Мне Жанна рассказывала. Когда я в первый раз сюда пришел. Она запомнила все ваши истории, месье.

– Есть истории, – говорит пономарь, устремив на Жан-Батиста прямой и не совсем дружелюбный взгляд, – которые ребенку не рассказывают.

Наступившую тишину прерывает заглянувший в дверь доктор.

– Превосходное утро, – говорит он, сияя. – Желаю вам обоим здравствовать. – Потом обращается к Жан-Батисту: – Направляетесь в церковь? А где же красавица, которую вы непостижимым образом уговорили с вами жить?

– Она скоро придет, – отвечает Жан-Батист.

Снаружи, по дороге в церковь, доктор тихо произносит:

– Боюсь, рассудок начал ему изменять.

– Кому? Манетти? Мне показалось, что он в совершенно здравом уме.

– Ах, вот как!

– Как дела у Жанны? – спрашивает Жан-Батист.

– Вас интересует мое профессиональное мнение?

– Да.

– Для нее самое насущное теперь – дитя. Это важнее всего. Я вызвался быть ее акушером, когда подойдет срок. Бесплатно. Сам себя назначил кем-то вроде дядюшки.

– У вас уже есть племянница в Лионе, если не ошибаюсь?

– Да. Моя драгоценная Шарлотта.

– А что будет со второй?

– С кем?

– Со второй Шарлоттой. Что вы с нею сделали?

– Ах, с этой! Ее, бедняжку, пришлось сжечь. Она разложилась.

Они подошли к западным дверям церкви. Входить через южный трансепт теперь стало небезопасно. Жан-Батист спрашивает доктора, не хочет ли тот взять себе что-нибудь из церковного имущества.

– Раз уж вы задали этот вопрос, – отвечает Гильотен, – то в одной из капелл есть парочка небольших картин. Знаете, такие обычные картины. Подернутые дымкой пейзажи с чем-то ненавязчиво религиозным вдалеке. Если их почистить, думаю, они будут хорошо выглядеть на стене моего кабинета. Вы, насколько я понимаю, не против?

– Пожалуйста, возьмите. Иначе их поглотит огонь.

– Огонь! Мой любезный инженер, в вас есть что-то от гунна. Подумать только, сжигать искусство!

В церкви они идут друг за другом. Солнце уже поднялось за линию крыши, а там, где крыши больше нет, свет падает под углом на противоположную стену, выхватывает с ненужной четкостью канелюры колонны, скошенный край арки, каменное лицо, глядящее выпученными глазами на некое чудо, творящееся перед ним. Рабочие и подмастерья Саньяка продолжают свой птичий гомон. Какой-то предмет, промелькнув сквозь свет, падает в скопившуюся внизу тень, с жутким грохотом ударившись о груду сваленных на пол скамеек.

Северный неф все еще скрыт сводами и темен, как старые бревна. Подойдя ближе, они видят Армана и двух шахтеров, Слаббарта и Блока. Все трое, склонившись над органом, копаются в механизме. Арман выпрямляется и смотрит на Жан-Батиста. По его щекам текут слезы.

– Этот гадкий провинциал, – говорит он доктору, и его палец, нацеленный в камзол инженера, не достает до него лишь на ширину монеты, – заставляет меня ломать мой собственный инструмент.

– О, месье, – ласково отзывается Гильотен, – месье, месье! Я уже обозвал его гунном. Но уверен, он найдет для вас что-нибудь хорошее. В качестве компенсации.

– Чем это вы заняты? – спрашивает Жан-Батист.

– Вынимаем мануалы. Если у меня останутся мануалы, я смогу репетировать.

– Регистры тебе тоже понадобятся?

– А ты разве можешь их извлечь?

– Конечно, – говорит Жан-Батист, дотрагиваясь до круглого набалдашника ближайшего регистра. Он уже выучил их названия, во всяком случае, некоторые из них: крумгорн, труба, небесный голос, регаль. – Моя воля, я сохранил бы их все.

– И что бы ты с ними делал? – спрашивает Арман, чей приступ горя, кажется, пошел на убыль. – Орган отжил свое. И свое отыграл. Пусть гибнет вместе с церковью.

– Тогда приходи сегодня вечером ко мне и поиграй нам, – приглашает Жан-Батист. – Приводи с собой Лизу. Возможно, мы уговорим и Жанну с дедом нас навестить. Вам, доктор, мы тоже будем рады.

– Небольшой концерт? – спрашивает Арман.

– Если захотим. Уверен, Моннары будут не против.

– Моннары? – переспрашивает Арман, отдавая инженеру свою стамеску. – Нет, они уж точно будут не против. Моннары никогда не станут тебе перечить, не так ли? Между прочим, ты не думаешь, что, может, уже пора оставить их в покое? Ты и так достаточно их наказал. Послушайся Элоизу.

Полчаса в пыльной прохладе северного нефа Жан-Батист работает со Слаббартом – вывинчивает мануалы, потом принимается за обшивку вокруг регистров. Горняк умело обращается с инструментами, с ним вместе приятно работать. Но как только становится ясно, что Слаббарт вполне может закончить дело сам, Жан-Батист идет вдоль стен к западным дверям и вновь выходит наружу. Впереди, над склепами галерей, солнце заливает задние стены домов на Рю-де-ля-Ленжери, и каждое окно в них слепит ему глаза отраженным светом. Неужели он и впрямь наказывает Моннаров? Наказывает за то, что у них сумасшедшая дочь? Ему ни разу не приходило в голову посмотреть на это под таким углом зрения. Наоборот, его поведение с хозяевами – а он относится к ним с подчеркнутой вежливостью, рассчитывает, что Зигетта будет без конца сидеть в ссылке, делает в доме все, что ему заблагорассудится, поселяет к себе Элоизу, – представлялось ему абсолютно разумным. Справедливым и разумным. Однако теперь он вдруг понимает, что ведет себя по отношению к ним примерно так же, как Лафосс ведет себя по отношению к нему, и так же, как министр ведет себя по отношению к Лафоссу. Он ни во что их не ставит. Унижает.

С крыши все так же доносятся гиканье и улюлюканье. Инженер выходит из церковной тени, прищурившись, глядит на леса и решает, что надо туда залезть и поговорить с Саньяком. Нет, сначала он поставит людей складывать кости для завтрашней отправки. После этого они смогут взяться за слом железных решеток, закрывающих склепы вверху галерей. Он уже обследовал бóльшую часть и заметил (сидя на приставной лестнице), как выветрился камень у прутьев и как проржавели сами прутья. Выдрать прутья – и кости можно просто выгрести из склепов. Задача куда менее сложная, чем носить останки в руках по узким черным ступеням к арочным проходам. Выгрести их на широкую просмоленную парусину, связать и подтащить ко входу. Пригодился бы осел. А два осла – еще лучше. Станет ли Луи Горацио Буайе-Дюбуассон заниматься приобретением столь низменных существ? Трудно поверить, что откажется.