Поднявшись с табурета, Арман подходит к нему и становится рядом, у ставней.

– Ну, в темноте-то им делать нечего, – говорит он.

– Что ты о них знаешь? – тихо произносит Жан-Батист.

– О шахтерах?

– Да.

– Не больше и не меньше твоего. Они загадочные, как угри.

– Мне надо взглянуть, – говорит Жан-Батист.

– Взглянуть? Взглянуть на что?

– Он хочет посмотреть, что они делают, – подает голос Элоиза. – Ты беспокоишься, Жан?

– Но что плохого они могут сделать? – удивляется Лиза. – В полуразрушенной церкви среди ночи.

– Понятия не имею, – отвечает Жан-Батист, беря со стола шляпу. – Я ненадолго.

– Сходи с ним, – говорит Лиза Арману.

– Как прикажешь, моя голубка, – отвечает Арман, закатывая глаза. Шляпы у него нет. Он выходит из комнаты вслед за инженером. Женщины переглядываются.

– Кто мы теперь такие? – спрашивает Арман, когда они останавливаются в тени кладбищенской двери. – Шпионы?

– Тише, – говорит Жан-Батист. – Тише.

Они идут к церкви по траве. В окнах над западным входом мелькают всполохи света. У креста проповедника инженер и органист снова приостанавливаются, вглядываясь и прислушиваясь. Те голоса, что им слышны, – неужели они доносятся сквозь балки с крыши?

– Если уж собрались входить, – шепчет Арман, – то давай, ради бога, войдем!

Западная дверь, открытая настежь весь день, теперь притворена. Жан-Батист поднимает щеколду, толкает деревянную дверь. Входит. Через четыре шага перед ними вторая дверь с кусочками рваной кожи на петлях. Она открывается довольно тихо, но сразу же возникает ощущение – уверенность, что все, что двигалось в церкви, сразу же замерло. Дюжина огней отмечает те места в нефе, где вокруг груды скамеек собрались шахтеры. Первый человек, которого узнает Жан-Батист, – это Жак Эвербу. Позади него – кто? – Рав? Слева от него Дагуа, Жори, Агаст. Никто не двигается. Все смотрят, напряженно смотрят на вновь прибывших.

– Чувствуешь запах? – шепчет Арман.

– Чего?

– Спиртного. Он повсюду.

– Это этанол, – говорит Жан-Батист и указывает головой на две большие плетеные бутыли. Они распечатаны и поставлены рядом со скамьями.

Какое-то движение… Вперед выходит человек, неспешно появившись из-за спин остальных. Он одет во все белое – белая рубашка, белые штаны, белый платок на шее. Приближается на расстояние, подходящее для переговоров. Его тень, падающая вперед от факела в руках горняка, стоящего у него за спиной, ложится на каменный пол к ногам инженера. Это шахтер с отрубленной фалангой. Тот, с лиловыми глазами. Единственный, которого не знал Лекёр. Хоорнведер? Ламсен? Как бы его ни звали, ясно одно: он здесь главный.

– Мы не собирались, – начинает Жан-Батист, с трудом найдя в себе силы заговорить, – вас беспокоить. Мы увидели огни. И я был…

– Это Слаббарт? – спрашивает Арман, указывая на спеленутую фигуру, лежащую на скамье, поставленной поверх всей груды.

Шахтер в белом кивает.

– Наш брат был сегодня убит, – говорит он. – Ночью мы с ним простимся.

– Проститесь? – переспрашивает Жан-Батист. – Куда вы его денете?

– Он там, где ему дóлжно быть, – отвечает шахтер. – Мы простимся с ним здесь. – Он смотрит на инженера и терпеливо ждет, пока до того дойдет смысл его слов, пока он сложит все детали картины – ночь, этанол, спеленутый труп.

– Вы что, хотите его сжечь? Здесь?

– Его убило здесь, – говорит шахтер. – Нашего брата. Мы приняли решение.

– Но если вы сожжете его здесь, сгорит и церковь! Не исключено, что и весь квартал!

– Сгорит только церковь, – говорит шахтер. – Дальше мы огонь не пустим.

– Но если церковь загорится, никто уже не сможет ничего сделать…

– Мы знаем, что и как горит, – отвечает шахтер. – В этих делах мы хорошо разбираемся.

– А как же Жанна с дедом?

– Я их выведу, – раздается другой голос – голос, который инженер сразу же узнает. Ян Блок.

– Послушайте, – говорит Жан-Батист, лихорадочно подыскивая более подходящую интонацию, чем просто крайнее изумление. – Ваш брат сегодня погиб. И я приношу вам соболезнования. Искренние соболезнования. Каменщик пообещал мне, что те, из-за чьей беспечности произошел несчастный случай, будут наказаны. Он дал мне слово. Возможно, будет даже… некоторая компенсация.

– Что делать каменщику, – говорит шахтер, – решать только ему. Нас это не касается.

– Но зачем? Зачем идти на такой риск?

– Вам ведь тоже приходится рисковать. Вы рисковали в ту ночь, когда пошли в галерею за месье Лекёром, разве не так? А теперь вы явились сюда – тоже риск.

– Пусть сжигают, – взволнованно шепчет Арман. – Ты тут больше не начальник. Они не станут тебя слушать. Все кончено.

Отвернувшись от них, шахтер уже отдает приказы. На своем языке. Голос звучит ровно. Из капеллы, где хранятся бутыли, приносят еще этанола. Печати ломают и поливают жидкостью дерево. Наконец двое шахтеров забираются на груду скамеек и выливают оставшиеся полбутыли этанола на спеленутое тело. Когда они спускаются, шахтер в белом делает всем знак отойти. Произносит то ли молитву, то ли какие-то ритуальные прощальные слова, затем берет факел у стоящего рядом рабочего, делает шаг к скамьям, останавливается, смотрит на инженера и, взяв второй факел, подходит к нему.

– Вместе, – говорит он.

– Что?

– Вместе.

– Сожжем церковь? Мне в этом участвовать?

– Бери чертов факел, – говорит Арман. По его движениям похоже, что он готов – и даже хочет – взять его сам. – Бери, пока нас не уложили рядом с беднягой Саббартом.

Оказывается, это не так трудно сделать. Жан-Батист смотрит в глаза шахтеру, в их холодную лиловую глубину, но не видит там ни угрозы, ни опасности. Но что же тогда он видит? Здравомыслие? Философию? Сумасшествие? Или себя, свои собственные глаза, собственный отраженный взгляд? Он протягивает руку. В тот момент, когда он берет факел, когда его пальцы сжимаются на рукоятке факела, все действо принимает характер какого-то обряда, заранее отрепетированного и разворачивающегося по своим непреложным правилам. Вместе они подходят к погребальному костру, останавливаются перед кучей досок, в шесть или семь раз выше человеческого роста. Первым бросает шахтер. Его факел падает на две трети высоты костра. Жан-Батист после недолгого последнего колебания бросает свой – он падает чуть ниже. Некоторое время оба факела едва горят, и кажется, что они вот-вот потухнут, но ночной ветерок, влетевший сквозь крышу, оживляет огонь, и с концов факелов начинают подниматься голубые язычки пламени, они бегут все выше, собираются вокруг одеяла Саббарта, потом, следуя по струйкам этанола, опять спускаются вниз на каменный пол, к бутылям, которые немедленно наполняются волнующимся голубым сиянием.