слегка отвлекло. Долговязый воспользовался паузой и попытался возразить:

— Офицерье не даст нам жизни! Перебьют, и вся недолга.

— Не всех, — уверенно сказала Маруся. — Против всего народа разом идти они не посмеют. Побоятся. Без вас они — ничто, и знают об этом. А ты что же, товарищ, смерти боишься?

Долговязый отвел глаза и смолчал.

— Не лучше ли, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб? Они могут перебить вас из своих пушек, они могут запугать вас и решить, что так победили. Но им не победить никогда, потому что настоящая сила — это вы.

У Максима вспотели ладони — Маруся ведь говорила взаимоисключающие вещи. Странно, но никто больше этого не заметил. Не хотел замечать.

Без трех минут два.

— Идите и помните: что бы они ни делали, им никогда не вас сломать. Настоящая сила — это вы, и будущее — вы, и все станет так, как решите вы. И вы должны жить!

Казарма пришла в движение. Солдаты потянулись к выходу. Некоторые бросили винтовки, другие волочили их за собой, держа за штыки. Максим обнял Марусю и прижал к себе, чтобы в суматохе ее не толкнули — она и так едва держалась на ногах. Ее сердце билось ровно — она не изображала спокойствие, а действительно была спокойна. Казарма стремительно пустела.

— Остался кто? — суровый отклик от дверей. — Выходи, а то хуже будет!

Не хватало только, чтобы в сумраке их приняли за спрятавшихся бунтовщиков…

— Я правительственный комиссар, со мной помощница.

Маруся тяжело оперлась на руку Максима, и они пошли к выходу, спотыкаясь о брошенные винтовки.

Сумерки сгустились, два тусклых фонаря едва освещали плац. Бунтовщики уже были выстроены на грязном снегу. Вокруг них кольцом стояли солдаты с винтовками наизготовку — другие даже на вид, подтянутые, собранные. Значит, Марушевский успел не только успокоить американцев, но и стянуть верные командованию части. Сам он стоял перед строем. Фуражка бросала тень на его лицо, так что Максим не мог разглядеть выражение.

Марушевский шагнул вперед, отделившись от ряда офицеров:

— Солдаты! Вы виновны в попытке вооруженного мятежа. Это преступление наказывается децимацией — казнью каждого десятого по жребию. Хотя Александр Второй и отменил это наказание, Гражданская война его возродила. К загнившей ране следует прикладывать каленое железо.

Марушевский сделал паузу, чтобы до слушателей дошли его слова, и продолжил таким же ровным тоном:

— Однако я понимаю, что многие из вас оказались жертвами вражеской агитации. Вы развращены демократизацией армии, но я даю вам шанс стать достойными и доблестными солдатами. Завтра вы отправитесь на фронт, чтобы искупить свою вину. Для этого вы должны сейчас, в течение трех минут, выдать зачинщиков бунта. Иначе я объявлю децимацию. Время пошло.

Долговязый хмуро усмехнулся и шагнул вперед. За ним последовали еще трое… четверо человек. Их тут же скрутили и отвели в сторону, от души подгоняя прикладами.

Максим подошел ближе к строю офицеров и увидел, что Марушевский нахмурился. Похоже, не этого эффекта он добивался — ему требовалось раскаяние всех, а не мученичество героев.

— Это не все! — нашелся генерал. — Я знаю, зачинщиков было больше! Выдайте их, иначе наказание падет на всех!

По ряду бывших бунтовщиков пробежал шепоток. Еще один солдат шагнул вперед. Потом вытолкали двоих — дрищеватого юнца и плюгавого мужичонку; за ними еще кого-то, и еще. Похоже, от отчаяния люди просто стали избавляться от самых слабых.

— Прошу вас, довольно, — шепнул Максим Марушевскому.

Тот кивнул и объявил:

— Я принимаю ваше раскаяние. Зачинщики бунта будут расстреляны перед строем. Сейчас же.

— Пошто это — расстреляны⁈ — заорал Миха Бечин, о котором Максим совсем позабыл. — А как же суд? Вы суд обещали, товарищ генерал!

Марушевский поморщился, но все же ответил:

— Вы, верно, представляете себе гражданский суд? С адвокатами, прениями сторон и прочей бюрократией? Где каждый предатель Родины может превратить своё выступление в пламенный призыв продолжать его дело? Может, вам ещё и газетчиков пригласить, и фотографов?

— Пошто комедию ломаете⁈ Обещали суд — давайте суд!

— Согласно Дисциплинарному уставу командир имеет право карать бунтовщиков на месте.

— Да подавитесь вы уставами своими сраными! — Бечин разошелся не на шутку. — Это же наши ребята! Набедокурили — так и судите их перед всем миром! Расследуйте, кто агитировал, кто по дурости повторял за ними, кто вовсе случайно попал под горячую руку! Вы же сами довели солдат до бунта, чего себя-то не наказываете⁈

— Может, вы не заметили, но враг уже даже не у ворот. Враг внутри города, — глаза Марушевского сузились. — А вы, кажется, профсоюзы представляете? И на чьей же стороне профсоюзы?

Максим схватил Миху за плечо, попытался оттащить, но коротышка стряхнул с себя его руки и закричал ему в лицо:

— А ты пошто столбом стоишь, Максимко? Комиссар ты или мешок с говном? Здесь не фронт, здесь твоя власть! Ну, прекрати это, наведи революционную законность!

Максим подумал, что, наверно, такие полномочия у него действительно есть; но ведь Марушевский прав. На пути в Усть-Цильму публичный расстрел дезертиров пресек беспорядки, а здесь-то случился открытый вооружённый мятеж.

— Миха, да уймись ты уже! — попытался урезонить приятеля Максим. — Мы смогли спасти большинство, мы удержали город от хаоса, понимаешь ты это? А зачинщики должны ответить! Распихаем их по тюрьмам и лагерям — так они и там агитацию свою продолжат! Нам только бунтов заключенных не хватало.

— Да вы хуже большевиков! Те по своим ни за что не стреляют!

Максим понял, что Миха договорится сейчас до большевистской агитации, а это серьезная статья. Был только один способ быстро это пресечь.

— Прости, но я арестовываю тебя за неподобающее поведение. Переночуешь в участке, придешь в себя, утром спокойно поговорим. Это ради твоего же блага. — Максим обернулся к Жилину: — Прошу вас, отрядите людей отвести этого человека в ближайший полицейский участок. Прямо сейчас.

Жилин кивнул и отдал распоряжения. Брыкающегося Миху увели в сгустившийся мрак.

Уже совсем стемнело. Солдаты торопливо вкапывали в землю столбы — тринадцать штук, по числу приговорённых. Промёрзшая почва не поддавалась, копатели тихо чертыхались, выдыхая облачка пара. Под конвоем начали подводить зачинщиков, раздетых до белья. К каждому подходил священник в чёрном и тихо о чём-то переговаривался. Военно-полевая исповедь проходила быстро — босые люди под хлещущей метелью оказались неразговорчивы; отпустив грехи