госпиталя. Тебе надо как следует встать на ноги, прежде чем вступать в битву за свой народ.

Глава 23

Что, подзабыли семнадцатый годик?

Декабрь 1918 года

— Миха, ты же это все затевал ради хлеба. Так вот он, тот хлеб. Плохой хлеб, что ли?

Половой как раз поставил на стол блюдо пирожков с вязигой — так называли содержимое рыбных позвоночников, на вкус слегка специфическое, но довольно нежное. Калитки в этой чайной больше не подавали — ржаная мука в Архангельске сделалась редкостью, город перешел на европейскую пшеницу.

— Да хлеб-то хороший, отличный хлеб.

Миха запихнул в рот сразу половину пирожка, смачно запил чаем.

— Отчего же ты вечно брюзжишь? Ну, что опять не по тебе?

— А то, что не хлебом единым жив человек, — ответил Миха с набитым ртом, потом дожевал и добавил: — Замаялся уже ребятам про аресты твои растолковывать.

— Ну так это же отличные новости, что мы большевистское подполье накрыли! Теперь дела пойдут на лад, без внутренних-то врагов!

— Кому внутренние враги, а кому — соседи и товарищи, — буркнул Миха.

Максим тоскливо посмотрел в покрытое инеем окно. Очертания замерзшей гавани смутно проступали сквозь пелену метели. Темнота наконец-то сменилась бледным дневным маревом — часа на три, не больше. А как в июне было тяжко вести подпольную работу при почти круглосуточном свете!

— Мы это учли. Постарались проявить гуманность, — терпеливо объяснил Максим. — Этих людей судил гражданский суд, он смертных приговоров не выносит, только каторжные работы… Закончится война — начнутся амнистии.

— Это если кто зиму на Мудьюге переживет, — продолжал гундеть Миха. — Там и так уже чуть живые от голода все, и охрана измывается почем зря… Да и нам тут ненамного лучше. О восьмичасовом рабочем дне теперь можно забыть. Сверхурочные стали обязательными, и чуть не каждый божий день почитай, а зарплат с октября не видим. С сел пишут, подводная повинность совсем замучила, того-этого. Союзные офицеры даже через дорогу сами ленятся перейти, знай вози их, иродов… И мобилизация еще.

— Миха, дорогой ты мой человек, — проникновенно сказал Максим. — Ну ты же сам все отлично понимаешь. Идет война, всем непросто приходится. Но надо собраться и затянуть пояса. Иначе заразу большевистскую не одолеть. Военная необходимость.

— А муштра, которую новый генерал-губернатор ввел — тоже военная необходимость?

— Ну конечно! Генерал Марушевский намерен решительно бороться с разложением в войсках… Армии нет без дисциплины!

— Да кто же против армии-то? Сражаться надо, ясный перец… За себя, за землю свою… Только вот зачем солдаты должны «ваше благородие» каждому прапорщику твердить, что твои попугаи? Честь отдавать зачем, и погоны эти еще, как при старом порядке? Разве от того победа над большевиками зависит? Вот как ты смекаешь, Максимко, Приказ номер один почему появился?

— Диверсия большевиков, направленная на разложение русской армии, — повторил Максим много раз слышанное от офицеров.

— Вот ты, Максимко, вроде умный, а все ж дурак… Да наши меньшевики его в феврале приняли. Потому что нельзя от человека требовать, чтобы он жизнь свою положил за Отечество, а обращаться с ним при этом хуже, чем со скотом. А господам офицерам виноват кто угодно —большевики, эсеры, царь, Временное правительство, черт лысый — только не они сами! Да чего ты смотришь на меня, как гусь на зарево! Люди так говорят, как я их ни успокаиваю, и помяни мое слово: одними разговорами дело не кончится!

В чайную быстрым шагом вошел солдат, огляделся и направился к их столику.

— Господин Ростиславцев, вас срочно полковник Жилин ищет! Ждет вас у казарм на Новой дороге.

Максим и не знал, что Жилин произведен в следующий чин. Быстро это у них…

— Да что случилось-то?

Солдат огляделся по сторонам и как-то весь скукожился:

— Неспокойно… — и перешел на шепот: — Как бы не бунт, не приведи Господь…

Максим встал, бросил на стол пару чайковок, надел пальто.

— Миха, ты со мной?

— Да куда ж я денусь, того-этого?

Торопливо пошли по странно притихшим улицам — обыватели отчего-то не вышли порадоваться коротким часам дневного света. За сотню метров до казармы их остановил нервный окрик караульного:

— Стоять!

Еще вчера никакого поста тут не было.

— Это к господину полковнику Жилину, — поспешно пояснил посланец.

Группа офицеров толпилась в переулке в квартале от казармы. Хмурые лица, низко надвинутые фуражки. Жилин сразу подошел к Максиму:

— Спасибо, что пришли так скоро, Максим Сергеевич. А это… — он недоверчиво глянул на Миху.

— Представитель профсоюза. Что случилось?

— Ладно, под вашу ответственность… Не стану скрывать: ситуация критическая. Вчера расквартированным здесь солдатам 1-ого архангелогородского полка было объявлено о предстоящей отправке на фронт. Полк этот ненадежный, мобилизация шла с трудом, дисциплина хромает на обе ноги…

— А вы пытались по-хорошему понять, чего вашим людям надобно? — спросил Миха, зыркая исподлобья.

Жилин нахмурился, но ответил ровным тоном:

— К их жалобам прислушивались. Недавно по требованию солдат им сменили командира. Это не помогло. Сегодня всю ночь шло какое-то брожение. Утром солдаты разоружили, избили и выставили вон приставленных к ним унтер-офицеров. После забаррикадировались в казарме и отказываются выполнять приказы.

— Они сказали, чего требуют? — спросил Миха.

— Какая-то истерическая невнятица… — Жилин пожал плечами. — Мы потребовали для переговоров зачинщиков смуты, но какое там — только выкрики из окон. То они не хотят воевать, то не желают выполнять требования устава, то просто орут бессмысленные социалистические лозунги! Ни одному офицеру не дают войти в казарму, уже трижды стреляли из окон — чудом до сих пор ни в кого не попали.

— Мне надо к ним, к ребятам! — засуетился Миха. — Там должен быть кто-то из наших, меня впустят!

— Я не вправе требовать от гражданских лиц участия в переговорах, — Жилин смотрел Максиму в лицо, игнорируя Миху. — Это сопряжено с риском для жизни…

— Для паники нет никаких оснований, — раздался сзади спокойный голос Марушевского.

Все трое вздрогнули и обернулись. Генерал направлялся к ним ровным, неторопливым даже шагом — прямой, собранный, по виду совершенно невозмутимый.

— Я отдал распоряжения артиллерийской части, — объявил Марушевский так, словно сообщал что-то ординарное, скучное даже. — Она уже заняла позицию. Ровно в