он внушал некий пиетет. В голову не могло прийти как-нибудь обидеть это белоснежное существо – мы просто пробегали мимо стайкой кривляющихся обезьян. Но чаще я обгонял Мидлера на велике, и он долго еще маячил за моей спиной, превращаясь в белую точку, постепенно тающую среди увлажненных сосен, заборов, теней, луж и водонапорных башен. Да и как мне могло взбрести в голову обидеть его? Ведь я и сам был лунатиком, сомнамбулой, о чем вскоре расскажу. Даже подмосковная шпана, гнездящаяся в мусорных перелесках близ небольших костерков (там у них звенела гитара и слышались матерные пьяные крики), даже они не обижали Лунохода.

Ветер, снова дует ветер,

Электричка дальняя слышна.

В сумерках зеленых бродят дети,

В перелесках водится шпана.

Башня, наш дворец водонапорный

С розовой лепниной меж колонн.

Видно, там живет тот ветер черный,

Что в вокзалы дальние влюблен.

В перелесках мусор и кошмары,

Мутный отблеск злого костерка.

И нежней звенит струна гитары

Под рукой большого пацана.

Никакие литературные трюки и ухищрения не позволят передать состояние, которое овладевает участниками сеанса в тот миг, когда они простирают руки свои над блюдцем. Даже внешность присутствующих слегка меняется: губы становятся ярче, кожа бледнее, в глазах зажигаются особенные огоньки, а уши втайне увеличиваются на головах. Если кто-то наделен пышным личиком, то личико это вдруг становится чуть осунувшимся, словно подмерзающий пончик на ветру. Я уже говорил о нервном хохотке, перелетающим из уст в уста, о мелкой дрожи, которая насквозь пробирает уютные тела.

Я думал тогда, в тот вечер на даче Мендельсонов, что вот совсем недавно я созерцал подобную сценку из тьмы, со стороны-сторонушки, прячась в темных карманах подвала дома творчества «Малеевка» (мы называли это место иногда Мамлеевкой). Видел извне эти протянутые к блюдцу руки, слегка подрагивающие пальцы, как бы превратившиеся в лепестки некоего цветка. Видел румянцы, рдеющие на бледных щеках. Видел влажные губы девушек, их слегка приоткрытые рты, их эбонитово-черные зрачки, содержащие в себе огоньки свечей. Я видел это все взглядом чуть ли не одного из духов, точнее, даже более незаконным и отстраненным взглядом, так как духов все же призывали сюда, меня же никто на этот сеанс не приглашал.

И вот, не прошло и года, и я сам оказался в кружке людей, сидящих за круглым столом, с круглым блюдцем в центре стола, с круглым бахромчатым абажуром над нашими головами. А кто взирал на нас из тьмы сквозь мелкие стекла и ветхие ситцевые занавески классической дачной веранды, и взирал ли? О том не знаю.

Если кто и взирал, то этот некто не стал заливать нас струями холодной воды. Вместо этого произошло нечто другое.

Я не могу вспомнить, чей дух мы вызвали в первый раз и кто произнес призыв. Кажется, это была Наташа Голубенко, но с кем из мира духов она пожелала пообщаться в тот вечер – не помню. Запомнилось только ощущение странного чуда, когда блюдце ожило и задвигалось. С одной стороны, как я уже сказал, это чем-то напоминало эксперименты, демонстрируемые учителем в школьном кабинете физики. С другой же стороны… Другая сторона была слишком странна. Скорее, это была другая страна, странная страна, неопознанная территория словесно-энергетических колебаний.

Тот вечер стал порталом. Вдруг открылась дверь в целую анфиладу сеансов, и я оглянуться не успел, как уже испытывал настоятельную потребность заниматься этим каждый день. Мы вызывали духов с друзьями, с папой, с мамой, с отчимом, с папиной невестой Миленой, даже с мамой отчима. Мы вовлекали в это дело все новых и новых людей – почти всех, с кем общались. Быстро отпали все внешние аксессуары – свечи, тьма за окном, таинственная атмосфера и прочее. Мы гоняли блюдце по ватману при ярком солнце и практически в любой ситуации, даже крайне обыденной. Мы с мамой настолько обнаглели, что даже устроили спиритический сеанс прямо в купе поезда, мчащегося из Москвы в Феодосию.

Все получилось, несмотря на вагонную тряску. Китайское блюдце из рисового фарфора, украшенное синим закольцованным драконом, сыграв свою мистическую роль, тоже куда-то укатилось. Теперь нам годились любые блюдца, простые, советские, с цветочками и без, вовсе не такие невесомые и тончайшие. Мы могли оживить даже громоздкую фаянсовую полутарелку, предварительно нарисовав тушью стрелочку на ее обратной стороне.

Очень быстро из среды прочих вызываемых духов выделился (выдвинулся, определился) один, сделавшийся как бы даже нашим близким другом. Впрочем, не следует ли мне в данном повествовании на всякий случай брать слово «духи» в кавычки? Ведь мы уже договорились, что нам с вами неизвестна природа данного явления.

В те годы страна наша воевала с духами, а мы вот с ними дружили. Советский Союз вкис в мучительную псевдоколониальную войну в Афганистане. Война эта унесла много жизней и вообще стала растянутой во времени катастрофой, которая подточила советский дух и явилась предвестием конца советского мира. Духами называли афганских моджахедов (душманы, духи – в сленге сначала советских военных, а затем и всего советского населения). Враг рассыпчатый и неявный, аморфный и партизанский, короче, неистребимый – таким врагом Россия сама привыкла быть для своих иноземных неприятелей и захватчиков, и тут вдруг против России обернулось ее любимое оружие («дубина народной войны», по словам Толстого). С таким бумерангом поздний Советский Союз справиться не сумел.

Поэтому ладно, мне лень снабжать слово «духи» кавычками, – мысленно добавляйте их сами, драгоценные, если к тому обнаружите в себе побудительные мотивы. Помните одно: речь здесь не о моджахедах, а (предположительно) о бесплотных агентах тех участков ноосферы, которые подверглись нелегальной активации.

Итак, на роль нашего приятеля выдвинулся некто или выдвинулось нечто (здесь можно ввести неологизм «нечкто»), откликавшееся на имя Жан-Жак Руссо. Это «нечкто» позиционировалось в мужском роде, так что впредь буду в данном случае использовать местоимение «он». Насрать на оговорки: Жан-Жак оказался веселым, остроумным и весьма интересным собеседником. Более того, он был не только лишь собеседником, но сам вызвался также служить посредником в общении с другими духами. Не помню, кто первым вызвал его (точно не я, мне тогда это имя почти ничего не говорило), но вскоре, стоило нам расположить подушечки наших трепещущих пальцев над донцем блюдца, как блюдце (не дожидаясь призыва) сразу же оживало, начинало двигаться и набирало слова приветствия. А на вопрос: «Кто здесь?» – неизменно следовал ответ:

ЖАНЖАКРУССО

Вообще отношение к словам у духов чем-то напоминает современных пользователей интернета, общающихся друг с другом в чатах. Возможно тогда, в 1978 году, мы имели дело с неким прообразом (предвосхищающим слепком) социальных сетей.

Итак, Жан-Жак являлся сразу же, без приглашения, и мы либо общались с ним, либо озвучивали ему имя того духа, с которым нам хотелось побеседовать, а Жан-Жак, как некий коммутатор, либо вызывал желаемого духа на связь, либо отвечал что-то вроде (по смыслу) «абонент сейчас недоступен, перезвоните позже». Или даже, бывало, что-то типа «абонент не зарегистрирован».

С тех пор прошло много лет, и я сейчас уже не помню удивительные шуточки Жан-Жака, которыми он порой смешил нас до упаду. Не помню его легкомысленные байки, которыми он потчевал нас с необузданной щедростью. Руссо был раскованным духом, что выражалось не только в шаловливости его дискурса, но и в скорости движения блюдца: когда мы общались с ним, блюдце скользило по бумаге стремительно, часто выскальзывая из-под нависающих наших пальцев. Заимствованной энергии ему хватало на несколько секунд самостоятельного движения.

Руссо не только смешил нас своими остроумными шуточками, но и сам смеялся. Мы тоже постоянно отпускали комические замечания, и это смешило его. Не сразу мы поняли, что именно означали моменты, когда блюдце вдруг останавливалось и начинало бешено вращаться вокруг своей оси. А потом поняли – это он смеется. Бешеное вращение блюдца – это и был его смех или манифестация смеха. Так что наличествовал в нашем общении и некий