лужи какой-то мерзостной нефтеподобной пленки укрывали собой волны. Но ничего, евреи – неплохие экологи. Мы очистим Северное море, установим строгие нормы, разведем здесь морозоустойчивых дельфинов и серых китов – куда уж евреям без Левиафана? Никакого фана без Левиафана! Никакого фавна без Левиафавна! Недаром в русских сказках появляется Чудо-Юдо Рыба-Кит, то есть «чудо иудейское».

Вот я и рассказал вам русскую сказку о нордической еврейской стране, о ее портовых городах Новая Джудекка и Спиноза – рассказал сказку в духе тех трансперсональных баек, что рассказывали нам духи. Но это вовсе не означает, что я несерьезно отношусь к этому проекту, что я не верю в него – я верю в него всей душой, я знаю, что монумент «Мальчик на сенбернаре» будет медленно покрываться мхом на крошечной площади Гейнебурга и быстро забудется, что он установлен в мою честь, тем более что на нем не будет никаких надписей, и сопливые лапки детей будущего станут возлагать на изъеденные морским ветром ступени этого монумента кусочки крымской яшмы, вязаные варежки, прозрачные обмылки кенигсбергского янтаря, халцедоны, смуглые аптечные пузырьки, часы, надломленных стойких оловянных солдатиков, красные флажки, наперстки, британские леденцы, карельские калитки (непритязательные вагиноподобные пирожки с рисом), маленьких медных Будд, купленных за несколько батов в монастырях Таиланда, использованные презервативы с каплями инопланетной спермы, антикварные покарябанные октябрятские звездочки с фавническим ликом неоперившегося Ленина, абрикосы, устричные панцири, лыжные шапки, акварельные наброски, осколки китайских блюдец с фрагментами рассыпавшегося дракона, древние ассигнации с изображениями болотных птиц, темно-синие перья темно-синих серафимов, темно-красные перья темно-красных херувимов, волглые буквари, черные кристаллы с берегов Волги, шарики для пинг-понга, монеты Гонконга и обоссанные кроссовки Кинг-Конга – короче, весь тот треш, который дети будущего имеют обыкновение возлагать на ступени монументов прошлого.

Быстро, очень быстро к этому памятнику зарастет зыбкая народная тропа, и так-то оно и к лучшему: по этой заросшей северной травой тропе проползут влажные улитоньки, проскачут резвые куницы, прокрадутся жирные лисятки, прокатится невнятным колобком Жорик Бобков, протащится оперенный крокодайл, и стайки крупных упитанных кенгуроидов в белых панамах будут предаваться спортивным состязаниям неподалеку, издавая краткие гортанные крики сумчатого ликования. Внутренний зрак отчетливо рисует мне сценку: на море появляется паром, идущий от Гельголанда на Рюген, этому парому пришлось обогнуть весь датский полуостров, и вот он приближается к причалу имени Иакова Всякого, а паром уже ждут. Стоят высокорослые зеленоглазые евреи с обветренными лицами в широких рыбацких штанах. Белокурые девушки из Нового Иерусалима и Северной Кордовы (их длинными волосами играет холодный ветер) всматриваются своими прозрачными глазами в морскую даль, а там как раз одинокий солнечный луч свалился в свинцовые волны, сделав их на краткий миг изумрудными, разорвав ненадолго туманную взвесь, воспаряющую над горизонтом. Негромко беседуют, стоя небольшими группами, статные юденландские офицеры в темно-серых мундирах, с шестиконечными кокардами на околышах фуражек. Над их головами развевается на ветру флаг Юденланда – белое полотнище, на нем желтая шестиконечная звезда на фоне черного тевтонского креста. Кто только не толпится на этом причале! Дебелые негры с золотыми зубами, тронутые ржавчиной роботы, приветливо машущие морю своими скрипучими, скрежещущими конечностями, курортники из Москвы, заслоняющие лица списками терапевтических процедур, купцы в шубах из соседней Речи Посполитой, постным маслом политой, шведские семьи, восставшие из-за шведских столов близ шведских стенок, датчане, веселые татары, собранные в кулачок китайцы. Крупные синекожие инопланетяне приволокли на продажу корзины, наполненные опресноками и смоквами, а также клюквами, брюквами, тыквами, подстреленными кряквами.

Отвлечемся от приморских фантазий и вернемся к документальному изложению событий.

Итак, могу похвастаться (куда же кривляке без хвастовства?), что судьба не обделила меня интересными собеседниками (за что я горячо ей благодарен), и, как свидетельствует данное повествование, встречались среди них и бесплотные.

Впрочем, и с бесплотными велись плотные разговоры. Кроме Жан-Жака Руссо, самыми интересными нашими собеседниками по этой линии оказались, пожалуй, Василий Кандинский и Льюис Кэрролл. Общение с ними длилось иногда по нескольку часов подряд, и общение бывало столь насыщенным и захватывающим, что порою мы даже забывали, что общаемся с духами. Экзотика ситуации уходила на задний план: течение разговора, высказываемые нашими собеседниками мысли, суждения и наблюдения, излагаемые ими истории – все это настолько захватывало нас, что мы забывали о том, насколько специфичен канал нашего общения. Некоторые беседы мы записывали. В сеансах участвовало, как правило, человека четыре или пять, один из нас сидел поблизости, не простирая руки свои над блюдцем, и скорописью, по мере возможности, стенографировал разговор. Я с гигантским любопытством перечитал бы сейчас эти ценнейшие стенограммы и наверняка включил бы некоторые из них в данное повествование, но, к великому моему сожалению, я понятия не имею, где эти записи пребывают. Может быть, эти записи еще отыщутся, вынырнут из небытия в ходе каких-нибудь археологических раскопок в недрах моего архива – это было бы чудесно! Но, пока что, их нет под рукой.

Плотное общение с Кандинским и Кэрроллом особенно расцвело летом 1979 года, последним летом божественной декады.

Да, это было волшебное лето: все нектарические эссенции блаженных семидесятых собрались и выплеснулись этим летом, обрызгав ароматными каплями изумленные души. Последнее лето в Челюскинской!

Последнее лето семидесятых! Вообще, если говорить о декадах (а я обожаю говорить о декадах, наверное, поэтому некоторые необдуманные люди считают меня декадентом), из тех десятилетий, что выпали мне на долю, мне больше всего понравились семидесятые и девяностые. В общественном сознании эти десятилетия считаются предельно непохожими, даже антагонистичными, но высочайший градус достигнутого блаженства роднит их между собой. Девяностые называют декадой хаоса и криминала, семидесятые – царством тухлого застоя и социального эскапизма. Какой на хуй эскапизм, вы что, серьезно? Вы что, так сильно обожаете легализованную социальную активность, что вам не хотелось бы съебнуть от нее подальше в миры безупречной радости? Если бы вам, дорогой читатель, уныло повторяющий байки о застое и эскапизме, разрешили хотя бы на месяцок метнуться в семидесятые и пожить этот месяц в дачном поселке Челюскинская – вот тогда бы вы узнали, что такое настоящее счастье!

Тем летом мы на месяц переселились из священной дачи Мендельсонов в соседнюю дачу Заков. Фамилии тамошних дачников (Мидлер, Мендельсон, Зак) говорят о том, что Челюскинская тоже была Юденландом, правда, без Северного моря, но зато с туманами, соснами, дальними электричками. Как сказал один мудрый русский старичок, покуривая сельскую папироску, «еврей сосну любит». С этим трудно поспорить. Первое, что сделали евреи после основания Израиля, – посадили сосновые леса.

Дача Заков пропитана была музыкальным флюидом. Хозяин этой дачи Владимир Ильич Зак сам по себе таким был замечательным человеком, что заслуживает отдельного рассказа. Музыковед, гениальный говорун, личный друг Шостаковича, Родиона Щедрина, Тихона Хренникова (не хотел никого обидеть). У меня нет никакого музыкального образования, однако это не помешало мне, после того как я пообщался с Владимиром Ильичом Заком, сделаться оголтелым фортепьянным импровизатором. Зак, мысливший на высоком уровне музыкальной свободы, объяснил мне, что не нужно ничего знать и уметь для того, чтобы играть охуительно. Я мог часами не отлипать от черного заковского рояля. Да и сейчас, стоит мне увидеть где-нибудь рояль, как я тут же, словно заколдованный зомби, начинаю чудовищно музицировать, и делаю это до тех пор, пока меня пинками не отгонят от инструмента.

Зак обожал картины моего папы. И не просто обожал, но и гениально их интерпретировал и комментировал. Словесные импровизации, подобные сверкающим фейерверкам, давались ему столь же легко, как и музыкальные.

Он приходил к нам на дачу со своего соседнего дачного участка (между нашими дачами даже забора не было, только заросли малины, крапивы и крыжовника разделяли эти две дачные территории), одетый в классическом советском стиле: черные треники с пузырями на коленях обтягивали его выпуклый живот, над трениками топорщилась фланелевая рубашонка в крупную клетку, а над всем этим царила великолепная голова,