– Нет, – сказала девушка, замотала испуганно головой. Что-то протянула. Лист бумаги.

– Зайдите, – настойчиво проговорил Стас, – я вас не съем. Я давно перестал питаться человечиной.

Глаза девушки распахнулись, и Стас понял, что с чувством юмора у бедняжки сейчас сильные недопоставки. Впрочем, ее можно было понять.

– Я пошутил, – вздохнул Стас. – Извините. Заходите уже.

Девушка помялась мгновение, но потом все же вошла. Прошла мимо Стаса в коридор, смотрела под ноги, даже не огляделась. Симпатичная. Щеки красные. Может, все-таки монашка? Нет, вряд ли, Стас заметил на губах едва заметные следы помады. Монашки не красятся. Хотя что мог Стас знать о монашках? Закрыл дверь, размышляя, как бы улизнуть одеться и стоит ли это делать. Потом запахнул плащ еще плотнее, завязал пояс. Вспомнился некстати извращенец, за которым как-то пришлось гнаться по улицам центральной части города. Тот – быстрый и ловкий сукин сын – бежал в плаще на голое тело и успевал периодически задирать полы, показывая преследователям филейную часть.

– А где сам Данек? – спросил Стас, разворачивая переданный лист бумаги. Записка, почерк Бруно.

– Кто?

– Отец Карл.

– Внизу, в машине. Он боится… Боится, что за нами могли следить.

– Хорошо. Подождите секунду.

Стас встал под тусклую лампу. Ее давно пора было поменять, и сами лампы есть, в коробке под турником, но все руки не доходили. Пробежал глазами текст.

«Болею, лежу. Простудился, когда ездил отдохнуть за город. Встретил людей, говорят, знают тебя, передали подарок. До вечера не приходи, заразишься. Б.». Вот так вот… Перечитал, потом еще раз. Начало, фраза про болезнь, а также предупреждение о возможности заражения – с этим все ясно. Бруно говорит, что после возвращения из Второго Периметра в город его арестовали и теперь сохраняется опасность того, что кто-то следит за ним, а значит, есть шанс подставить тех, кто решит его навестить. Мало того, слежку он заметил еще до возвращения в город («Простудился, когда ездил отдохнуть за город»). Этими нехитрыми шифрами они пользовались еще в мореходке.

Но что за «друзья», что за «подарок»?.. Или речь о Скальпе и Алисе? Тогда, возможно, «подарок» значит, что все прошло удачно. С другой стороны, зачем писать, что он их встретил, зачем писать «говорят, знают тебя»? Или не стоит себя накручивать и искать за словами подсмыслы?

Дьявол…

Стас включил свет на кухне, посмотрел на часы. Три пополуночи. Время, когда заумь Хлебникова понимается лучше, чем нормальная речь.

– Что мне передать отцу Карлу? – спросила девушка. Стас посмотрел на нее. Теперь она стояла так, что свет от кухонной лампы попадал ей на лицо. Совсем юное. И совсем перепуганное. Смотрит исподлобья, как будто удара ждет. Хочется по голове погладить.

– Передай… А человек, который принес эту записку, он еще придет?

– Не знаю. – Даже в ответах настороженность. Что же случилось в жизни этой девчонки (сколько ей – 20? 25?), перепугавшее ее однажды и навсегда заставившее прибиться к церкви? И почему тогда, с этой тенью за спиной, она все же не ушла в монашки, раз уж прячется за святым словом. Непонятная.

– Передай Карлу, что я обязательно зайду к нему и отблагодарю. Передай, что… Ладно. Ради такого дела передай, что я исповедаюсь. Да, так и скажи. Зайду исповедаться.

Каблуки простучали по ночному подъезду. Стас стоял и долго ждал, пока еле слышно где-то глубоко внизу, в колодце лестничного пролета, не хлопнула входная дверь. Закрыл свою, постоял, пытаясь сообразить, что теперь делать и нужно ли что-то делать именно сейчас. Перечитал записку.

Нет, не имело смысла пытаться что-то сделать именно сейчас, среди ночи, с плохо соображающей головой, после дикого дня. Пошел в комнату, лег и почти мгновенно провалился в переполненный суетными образами сон, похожий на осколки взорвавшейся рядом гранаты, которые чудом прошли мимо, не оставив на тебе даже царапины.

* * *

Стас проснулся за несколько секунд до звонка будильника. Успел смириться с неизбежностью нового дня, с твердыней потолка над собою, с тем, что аргументы бодрости серьезнее, чем бессмысленная, наивная защита сна. Потом опустил руку на будильник и, когда тот подал голос, тут же его заткнул. За окном сыпал снег. Огромные хлопья. В полном безветрии они летели вниз, как тополиный пух. Здесь, наверху, на уровне окна Стасовой квартиры безветрие было редкостью: высота здания, незначительность расстояния до следующего дома и общая длина улицы, составленной из однотипных домов-небоскребов, все это в совокупности создавало условия для настоящих термодинамических штормов. Так что безветрие представлялось чем-то вроде местного катаклизма. Шторма тишины.

Стас поднялся и босиком пошел на кухню. Нужно было выпить кофе, выкурить первую сигарету и отправить свой организм в душ. Вряд ли стоило надеяться, что день выпадет менее суетным, менее напряженным, чем вчерашний. Вдруг нахлынули самые страшные воспоминания вечера: кровь на снегу, обрывающиеся следы, мертвые глаза оконных стекол. Стас поспешно схватился за дверной косяк, прижался лбом к обоям. И, словно получив сигнал, в окно ударил порыв ветра, раскраивая планирующую стаю снежных хлопьев, меля ее в крупу. Крупа эта сыпалась в окно, как будто стороны и направления поменялись местами и стекло квартиры находится на дне, а стена противоположного дома стала небом.

Стас несколько раз ударил кулаком в стену, потом открыл глаза и увидел следы крови. Рассадил кулак, идиот. И ударил еще раз. Боль помогла. Он прошел на кухню, чувствуя босыми ногами крошки на полу. Наполнил чайник до половины, поставил на плиту. Сполоснул заварочный чайник, насыпал заварку. Сел. Поискал глазами пачку, вспомнил, как вечером отнес ее в комнату, вспомнил, как сидел, уронив голову на руль, на стоянке Управления, вспомнил вечно готовое расплыться в усмешке лицо Шенкеля. Чайник засвистел. Стас залил кипятком заварку, сходил в комнату за сигаретами, сел, закурил. Выгнутое зеркало телеэкрана отражало холостяцкую неуютную кухню, ссутулившегося за столом человека в трусах и растянутой майке, край окна. Все это придавлено куполом пожелтевшего от табачного дыма потолка, который Стас ни разу не мыл с тех пор, как въехал в эту квартиру. Картина безнадежности. В этом доме счастья никогда не было, как, наверное, не могло быть счастья в заваленных углем товарных вагонах. Или на вокзальных лавках. Эта квартира не предусматривала собственно обитания, существования, бытия, она была только перевалочным пунктом между тем, что уже прошло, и тем, что вот-вот наступит.

Стас взялся за чайник, потом опомнился, встал, взял с полки банку с кофе, поискал глазами турку. Лежит немытая в раковине. Ладно… Ладно. Налил чая, пусть будет чай, ладно. Дотянулся до розетки, включил телевизор. Удивленное лицо старлетки, зачитывающей прогноз погоды. Она была очень похожа на ту девушку, что принимала у него плату за парковку… не так давно, всего лишь пару тысячелетий назад. Чуть меньше, чуть больше – смешные понятия, все эти числительные, превосходные степени, прочая чушь. Рядом с тем, что не поддается исчислению. Смерть в единицах, в процентах, в количестве смысла. В громкости лозунгов или состоятельности обрекающей на смерть идеологии? Что за бред.