Они беззастенчиво заполонили коридоры, затоптали ковры, заголосили на своем сленге.

Их привезла Маруся. Они поцеловались с Добрыней на глазах пробегающего мимо бухгалтера с ямочками, и шансы режиссера победить в этой неравной борьбе за независимость резко пошли вниз.

А сияющий Добрыня водил Марусю по театру, как по своей вотчине, показывал всевозможные углы и закоулки для репетиций, потом они еще раз поцеловались. Правда, девушка из Конотопа заявила, что сегодня же уедет, потому что еще не закончила дипломный спектакль в ЦИМе. Но ей тут понравилось. Пусть ждет. И упорхнула на вокзал.

Всюду валялись распахнутые рюкзаки, скинутые куртки, разбросанные тексты новых пьес. Бедные актеры брезгливо шарахались от варваров и тщетно искали своего директора.

Директор онемел, застав все безобразие в совершенно неподходящий момент, – он как раз сытно пообедал в хорошем ресторане с очень нужным человеком и пригласил этого человека к себе в театр на спектакль «Давным-давно», который у них и шел как раз тоже давным-давно. Директор любил его, там было четыре места, где зал смеялся. А это для такого долгожителя не так уж мало.

– Что происходит? – спросил он, войдя через главный вход в совершенно пустое фойе с пустым гардеробом. Ни билетерш, ни гардеробщиц.

– Что происходит? – спросил он за кулисами у одного почти народного артиста, преданно служащего театру последние шестьдесят пять лет.

– А это вас надо спросить, – неожиданно зло ответил тот. – Вы директор, не я. Где вас носит. У нас революция, между прочим.

– Добрыня… Никитич, – выловил директор режиссера в молодежной давке, – я могу с вами поговорить?

– Все временно заселяются в общежитие, – громогласно объявлял Добрыня, – учтите, мало приспособленное для жизни, но это мы решим, а к репетициям приступаем немедленно.

– Кто они? К каким репетициям? Я все-таки еще директор.

На него не обращали внимания. Пытаясь сохранить лицо, Иванов пригласил своего важного гостя пройти в его кабинет, тот согласился без энтузиазма. Но когда они подошли к дверям, на которых висела табличка «Директор Иванов И. И.», за дверью послышались голоса.

– Кто там? – спросил директор у своего гостя за неимением никого другого.

Но гость уже смотрел на свой «роллекс» и делал озабоченный вид. Пришлось его проводить через служебный вход, и именно там Иванов прочитал это странное объявление. А ведь его не было в театре всего один день.

* * *

Все последующие дни директора не было, он полетел в Москву. Через служебный вход не пройти – там уволенные актеры устроили сидячую забастовку. Охраны в театре не было видно. Сидячие защищали свой театр сами.

Добрыня раздобыл ключ от запасного пожарного выхода, и молодая орава входила в театр на цыпочках, чтобы не раздражать обиженных.

Репетировали шесть новых работ. Никогда еще в жизни Добрыне не было так интересно жить, как в эти забитые работой дни. Он понятия не имел, что может получиться, но сама работа была прекрасна.

«Антиидиоты» уже вышли на сцену. К пяти актрисам добавились молодые ребята – пьеса заиграла и запела. Им ничего не было нужно – ни костюмов, ни выгородки, ни света, ни звука. Они сами были и свет, и звук. И современность.

Администрация отсиживалась по домам в ожидании ясности.

* * *

В отсутствие Маруси Добрыня пришел к Абдусаламу помолчать.

И вот в этом молчании он вдруг четко понял, что для него, для Маруси, для молодых гениев этот театр – временная остановка, и все планируют дальнейшее продвижение – выше, дальше, недостяжимей. Они молоды, и впереди гигантская лестница, по которой идти и идти, только ввысь.

А для артистов, сидящих уже третью неделю в неудобном коридорчике служебного входа, – это последний шанс в их театральном существовании. Да просто в их жизни. У них другой нет. Им надо дать работу, им надо дать надежду. Как сделал Туминас в Вахтанговском. Черт с ними, с «антиидиотами», – будет еще время. Сейчас надо бросить все силы на основной состав. А для молодежи… он найдет и средства, и Авиньон, и рекламу.

В нем заработала бешеная энергия – он еще не знал этих людей, и они не знали его. Надо сделать самое трудное – пойти к ним и встать на колени. И немедленно за работу, хоть ночью.

По своему характеру он всегда принимал спонтанные решения – чаще всего верные. Он буквально бежал к зданию театра, он понятия не имел – сидят они там или уже ушли.

Служебный был заперт, и на стук никто не вышел. Через пожарный он забрался внутрь. Никого. Стоял запах сожженных декораций – их как раз не было жалко.

Сел на детский трехколесный велосипед и начал судорожно листать интернет. Нашел список уволенных, примерно представил их возраст, стал подбирать отрывки. Потом пришло в голову – брать из сыгранного, тогда можно все сделать быстро. Но он не видел ни одного спектакля. Да сами пусть сообразят. У Туминаса Пристань, у нас будет Вокзал. И поезда будут гудеть, и вокзальная музыка, и объявления, и прощания, и слезы, и встречи…

А еще надо найти зрителей прошлых удач, если они еще живы, и позвать на обсуждение, пригласить на спектакль, втянуть в жизнь театра.

Очнулся от бормотания Абдусалама, сначала не понял, где находится, потом увидел метлу в углу и сообразил, где он. Но ведь только что было так хорошо, такие радостные мысли, такие гениальные идеи, так светло на душе. Но что-то кольнуло – не будет ничего этого. Жизнь – не театр, она непредсказуема. Захотелось вернуться обратно, но бормотание становилось угрожающим, что-то было не так. Абдусалам негодовал уже во весь голос. Посмотрев на свои затекшие, скрюченные ноги, Добрыня понял: он не снял обувь. Это было страшно – он не снял обувь. Как это могло случиться? Каясь, Добрыня выбрался наружу.

Абдусалам схватил метлу и стал яростно выметать свое оскверненное жилище.

Лукьяновы

Девочка была забавная – сама маленькая, годика три наверное, а глазки узенькие и хитренькие-хитренькие. Без страдания и взрослости, как обычно у детдомовских. А уж Лукьянова повидала детдомовских – сколько домов объездила, сколько историй выслушала, сколько подарков надарила – непонятно только зачем: подарки сразу куда-то уносили, объясняя, что для дезинфекции, и больше их никто никогда не видел.

Чего искала Лукьянова? Искала своего ребенка? Смысл собственной жизни? Пятьдесят лет прожила, и сама как детдомовка: ни родни, ни друзей, ни профессии. Она гордо называла себя «сотрудник банка». Уборщицей работала. Работа, кстати, опасная, до нее двух уборщиц посадили – ну не могли они спокойно смотреть на денежные потоки.

Мать умерла давно, отца и не было никогда, одно отчество Вячеславовна – язык сломаешь: Антонина Вячеславовна. Короче – Лукьянова.

И вдруг захотела ребенка – вот так блажь какая: ребенка. Родить уже поздно да и не от кого,