«Мама его никогда не любила, – вдруг догадалась Элизабет. – Она просто использовала его, он был нужен ей для физического удовлетворения. По сути, она использовала его, но никогда не любила, поэтому он и не переехал в дом, а продолжал жить в коттедже. Она так и не смогла сделать его равным себе. И я не смогу. Я, как и она, буду получать от него то, что мне надо, он будет доставлять мне удовольствие, но не более того. Я, как и она, никогда не полюблю его».

Элизабет снова задумалась, все так же не произнося ни слова, все так же вглядываясь в глаза, которые молчаливо вглядывались в нее.

«Но мне было хорошо с ним. Я и не знала, что бывает так хорошо. Мне открылось запредельное, суть вещей, устройство мироздания. Можно ли получить удовольствие от мужчины и не любить его?»

Она снова задумалась, не отводя своего взгляда от его глаз.

«Наверное можно, – ответила она. – Это мама наделила меня умением его чувствовать, наделила своей привычкой. Поэтому так и получилось».

Взгляды сцепились, переплелись, входя один в другой.

«Интересно, о чем он сейчас думает? Похоже, я никогда не узнаю, как и он никогда не узнает, о чем думаю я».

Элизабет закрыла глаза, потом открыла, снова поймала его взгляд.

«Все продолжится и будет, как при маме: он будет жить здесь, а я буду к нему приходить, как это делала мама, – не каждый день, а только когда мне потребуется. Он будет работать в доме, и ничего не изменится, вообще ничего».

– Девочка, моя бедная, несчастная девочка, – прошептали близкие губы на подушке и тяжело вздохнули.

Элизабет промолчала, она не чувствовала себя ни бедной, ни несчастной – все стало правильно, все заняло свои места.

– Ты и вправду, как твоя мама, – глаза моргнули, – как Дина. – Губы замолчали, потом проговорили вновь: – Я всегда любил твою маму, я боготворил ее. – Снова пауза. – Я всегда любил тебя. И всегда буду.

Элизабет не знала, что ответить, и не ответила ничего. И только когда рука его, опустившись откуда-то сверху, мелькнула перед глазами и слишком большими, жесткими пальцами дотронулась до ее щеки, она вздрогнула и скорее инстинктивно, чем умышленно покачала головой.

– Не надо, – сказала она и как бы в подтверждение слов отстранила его руку. Движение окончательно вернуло ее в действительность, в тихую комнату, наполненную уже окрепшим, побелевшим рассветом, и тут она почувствовала зудящее жжение вверху ног, от него сразу стало болезненно неприятно. Она опустила руку вниз, там было скользко и липко, настолько противоестественно липко, что пальцы отдернулись непроизвольно.

Элизабет поднесла руку к глазам, посмотрела. И пальцы и сама ладонь были измазаны темно-красным, как будто краской, она четко выделялась на белизне ладони. Ничего не понимая, не в силах сдержать мгновенно накативший испуг, Элизабет резко поднялась, села на кровати, раздвинула ноги, согнулась дугой, чтобы лучше разглядеть. Там все было в крови – белые, все еще сдвинутые трусики уже не были белыми, и внутренняя сторона бедер, и даже ниже, почти у колен, – все было замазано темно-красным, как будто небрежно провели кистью с неровными, рваными краями.

Испуг разросся, перешел в мгновенный ужас: «Откуда, почему?.. Неужели меня тоже, как маму? И я сейчас умру, как она?» Сразу стало подташнивать, закружилась голова.

– Так у тебя никого не было, – раздался близкий, щекочущий дыханием голос, и тут же ужас рассеялся, разлетелся на мелкие, ничего не значащие кусочки. Элизабет рухнула вниз, на кровать, повернулась спиной к голосу, закрыла глаза. Лежала без мыслей, без движения, прислушивалась к себе.

«Вот видишь, я тебе обещала, – прозвучал теперь внутри ее женский голос. – Теперь ты женщина. И с тобой произошло то, что происходит всегда, когда девочка становится женщиной».

– Так я у тебя был первым, – продолжал мужской голос с усиленной заботой. – Почему ты не сказала, не предупредила? Я бы тогда…

Но она перебила его.

– Да совсем ты не первый. У меня уже было.

– Откуда же тогда кровь?

– Да просто так получилось, – ответила она сначала ему, а потом себе. – Просто так получилось. Подумаешь, еще не такое бывает.

Потом она встала, там же, в комнате, сняла трусики, оставила их на полу, прямо на середине, не притрагиваясь к ним больше, и пошла в ванну, где сначала долго отмывала себя, а потом просто стояла под напором теплой воды. Струи били сверху, пытаясь окутать и согреть, а Элизабет все повторяла: «Надо же, как получилось…» – и не могла согреться.

Когда она вернулась, Влэд по-прежнему лежал на диване, трусиков на полу почему-то не было. Элизабет остановилась в ярде от кровати.

– Все остается как прежде, – проговорила она и удивилась уверенности своего голоса. – Ты, Влэд, продолжаешь работу, я занимаюсь своими делами, ты в них не вмешивайся. Я буду приходить к тебе, когда нужно будет.

Она постояла, соображая, что бы сказать еще, но ничего не придумала. Он тоже молчал, только смотрел на нее, ей даже стало неприятно от его пристального, проникающего внутрь взгляда. Она повернулась и вышла, и входная дверь, мягко пружиня, захлопнулась за ней.

Дину похоронили на следующий день. Несмотря на тихую, незаметную жизнь, которую она вела, на кладбище собралось много народу – весть о том, что Дину Бреман, приветливую, симпатичную, молодую женщину, нашли в лесу в собственной машине с простреленной головой, взбудоражила весь городок. Люди подходили к овдовевшему супругу, выражали соболезнования, вздыхали. «Как несправедливо повернулась к ней судьба, – говорили они, – только жизнь стала налаживаться, только Дина обрела долгожданное счастье, и вдруг такая трагедия. Ужасно! И надо же, в нашем городе, где ничего подобного никогда не происходило!»

Влэд кивал, вздыхал в ответ, опускал тихие, полные печали глаза, снова вздыхал.

Подходили и к Элизабет, жалели, пытались поддержать, говорили, что если понадобится помощь, чтобы она не стеснялась, обращалась. Элизабет тоже кивала, благодарила тихим, полным скорби голосом, заглядывала в глаза каждому из присутствующих. Она была уверена, что тот, кто убил маму, непременно должен быть здесь, на кладбище. Когда ее оставляли в покое, она начинала пристально осматривать толпу, выделяя по отдельности каждого из присутствующих, особенно мужчин, всматриваясь в лица, пытаясь найти что-нибудь подозрительное – улыбку или скользкий, бегающий взгляд, а может быть, и потаенный интерес к ней самой. Но ничего подозрительного она так и не обнаружила – многие смотрели на нее, в глазах читалось сочувствие, а отличить искренность от фальши Элизабет не умела.

Церемония заняла час-полтора, не более. Разные люди по очереди говорили приблизительно одно и то же – что Дина была очень приятной, положительной женщиной, что ее жизнь была посвящена дочери и семье и как обидно, что судьба обернулась к ней трагически несправедливо. «Но главное, – заканчивали они на оптимистической ноте, – что жизнь продолжается и Дина тоже продолжается в своей дочери. Посмотрите на Элизабет, она достойна своей матери – чудесная, замечательная девушка растет, и красивая, и умная, и воспитанная».