Она обнаружила, что начальство ее игнорирует. Ее не ругали, но и больше не прислушивались к ее мнению. Просто старались не пересекаться с ней. Ее не сняли с должности, не отправили на пенсию еще, но уже молодая энергичная ее заместительница, женщина тридцати шести лет, командовала, даже не ставя ее в известность о назревших проблемах и делах.

Однажды она хотела что-то ей посоветовать – и в ответ услышала:

– Заткнись!

Она даже не обиделась. Просто Лидия Андреевна как бы вышла из той возрастной категории, когда говорят: «Ты сломала мой куличик! А я сломаю твой!», совсем еще не зная о том, что скоро и тот, и другой куличики рассыплются от осенних зачастивших дождей, насквозь промачивающих их и сравнивающих с грудой сырого холодного песка, и от того порывистого ветра, что отбрасывает недавно тесно прижатые друг к другу песчинки далеко друг от друга, смешивая их с миллионами таких же, похожих для близорукого глаза одна на вторую.

Она слышала, что у этой сотрудницы недавно ушел муж, и понимала, что она просто ей подвернулась под ногу, как ржавая консервная банка, которую захотелось пнуть и послушать, как та покатится по асфальту, оглушая округу пустым звоном.

Она перестала обращать на многие вещи внимание, хоть и говорят, что старость обидчива. Многие рабочие проблемы и кипевшие на службе страсти стали казаться ей до смешного кукольными, будто она взяла бинокль и перевернула его наоборот, чтобы посмотреть находящееся рядом: и увидела не детали, а все целиком, как на ладони размером со спичечную головку, но так четко и резко, словно наблюдала из окошка иллюминатора.

Она отстраненно следила, словно за игрой двух пираний за стеклом океанария, как две уже не очень молодые сотрудницы, более десяти лет проработавшие бок о бок на одном заводе, остервенело делят освободившийся из-под прибора стол, готовые и пустить под откос годами складывающиеся хорошие отношения, и поставить под угрозу возможность дальнейшей нормальной работы просто потому, что одна хочет работать комфортно, а другая понимает, что в таких стесненных условиях, как работает ее группа, долго они не продержатся: и люди побегут, и работа перестанет выполняться. Вот одна небольшая серебристая рыбка, только что лежавшая на дне на боку в обмороке, в который она со страху упала, сливаясь с илистым грунтом, неожиданно очнулась и поплыла. А вот она уже ловко в одно мгновение подгрызла плавник у своей сестрицы, опрометчиво слишком близко проплывшей около нее… А куда устремилась та, с потрепанным плавником? Боком, будто хромая, головой вниз, но вперед… Вот там на крючке мотается еще живой сородич, жадно хватающий разорванными жабрами кислород и извивающийся точно уж от боли… Вот его сейчас быстренько и сожрем, оставив рыбаку растерзанные жабры да прозрачный скелетик, мотающийся на крючке, точно отброшенная тень.

Ей было забавно наблюдать, как нестарый еще директор, завороженно смотрит, словно кролик на удава, на яркую молодую сотрудницу и принимает решение вопреки всякому здравому смыслу и нормальному функционированию отдела. Принимает решение просто так, повинуясь древнему инстинкту и зову природы, просто потому, что ему хочется угодить и завоевать расположение этой молодой девицы. Он начал уже стареть, но еще не ощущает своего возраста, наметившейся лысины и запутавшихся среди смоляных прядей нитей серебристой паутины, своего пока едва наметившегося брюшка, рост которого, будто у беременной, не остановить никакими диетами и бурными ночами… Лидия Андреевна симпатизирует директору, и ей жаль, что этот умный человек становится игрушкой в руках своего подсознания и эмоций, захлестывающих его, точно непотопляемый плот волной от проходящей мимо моторки, и он утрачивает способность трезво оценивать ситуацию. В ее детстве была такая забавная игрушка… лопатка, наподобие теннисной. На этой дощечке стоит гордый петушок с блестящим, будто напомаженным, красным гребнем, а сквозь дощечку к петушку протянуты тонкие еле видимые нити. Если за эти нити потянуть, то петушок начинает забавно стучать клювом по дощечке, переставая быть важным петушком и пытаясь склевать невидимые зерна. И так было грустно, что этот интеллигентный, очень умный мужчина становится похожим на петушка, клюющего пластиковую дощечку в поисках того, чего на ней нет, просто от того, что очередная смазливая девица потянула за ниточку. Жаль было видеть его утрачивающим чувство реальности и на мгновение забывающим, что начальник-то он не самый главный, а есть и главнее, которые запросто могут бросить игрушку себе под ноги, и тушка петушка тихо хрустнет, раздавленная каблуком.

Люди тоже живут по законам стаи или стада… Не стайный, значит: ату его, ату! Все, что непонятно для тебя и на тебя не похоже, из стаи изгоняется. Ворона не может оставаться белой, если она летает сквозь дым выхлопных газов из фабричных труб… А если она пролетает через него незапачканной, значит, тут что-то не так… Значит, это и не ворона вовсе, а маленький лебедь… И даже, если его пропустить через печную трубу, полную сажи, он останется лебедем, хотя и станет черным… А черный лебедь в стае – черный принц, имеющий свой голос в отличие от лебедей-шипунов… Только вот птица он неперелетная… Так и живет черным изгоем среди белых снегов и черных ворон, пряча душу от любопытных и завистливых взглядов… Так и работают люди годами…

Как-то она вышла во двор и увидела, что вход в их гараж зарос дачными кленами. Они стояли, уже начав желтеть и бросать под метлу дворника свои листья, почему-то свертывающиеся в трубочки, будто листы старой исписанной бумаги. Теперь в гараж можно было попасть, только срубив эти клены… Она вспомнила, как рубили эти клены в деревне, как они, рухнув, неожиданно открыли такой необъятный простор… Как эти клены проросли сквозь асфальт у гаража? Это было странно и необъяснимо, но они росли, тесно переплетаясь тугими ветвями, наглухо перекрыв вход в гараж, искривленные, копирующие движение скособоченной яблони, когда-то выросшей под крылом их предков. И снова клены роняли свои крылатые семена, которые несло ветром на проезжую часть под колеса проходящих машин и автобусов… Скольким из них суждено теперь будет притулиться в городе у такого же заброшенного гаража, хозяин которого больше не открывает его дверь? Единицам? Все зарастает в этой жизни – и однажды видишь, что входа больше нет.

Она теперь твердо знала, что не работа – главное в жизни, а твои близкие, но почему-то требовала от подчиненных работы на износ, забывая, что у тех могут быть какие-то свои личные проблемы.

Иногда она слышала разговоры своих молодых сотрудниц о своих родителях и ужасалась даже не тому, что те говорят о них, а с какой желчью в голосе, будто содержимое желчного пузыря было заброшено в пищевод при неукротимых рвотных позывах. Слушала о том, как родители изводят их и делают невыносимой их жизнь, которая тоже пройдет очень-очень быстро. Она соглашалась про себя, что жизнь пролетит стремительно, и думала о том, что их дети будут вот также источать недовольство, говоря о них самих. Неужели и ее дети о ней так думали? Но ведь она все делала для своих детей, чтобы они выросли здоровыми, образованными и воспитанными… И больше всего на свете боялась, что с ними может что-то случиться.