— Я улыбаюсь своим мыслям, о мой суровый друг, — пропел Абу Салех бархатным голосом, — своим крохотным быстрым мыслям. Ты полагаешь, с пистолетом — это была здравая идея?

Он всегда стремительно переводил разговор, когда тема ему не нравилась. Что касается Шарипова, Абу Салех никогда не был с ним вполне серьезен, и даже совместное убийство — кстати, не первое и, по всей видимости, не последнее — не изменило его снисходительного отношения к чеченцу. По его мнению, советское воспитание делало борцов за свободу Ичкерии изгоями и в исламском, и в западном мире, а младшая поросль ичкерийских волчат демонстрировала отсутствие всякого воспитания вообще… Но не будешь же выкладывать в лицо товарищу все, что о нем думаешь! Абу Салех предпочитал слегка подкалывать Шарипова, чтобы не зазнавался, блестящим оружием своей иронии — не более, но и не менее того.

— Не беспокойся, очень здравая, — нехотя ответил Шарипов. — Этот пистолет нам еще пригодится.

— Желаю, чтобы он пригодился нам, а не кому-нибудь другому.

— Это ты… на что намекаешь? Неудачу пророчишь, да?

— Зачем мне пророчить неудачу? Интересы у нас в этом деле общие. Просто предупреждаю: будь осторожен. У меня за все годы работы был один-единственный провал. Но со мной, первоклассным агентом, за то, что я его допустил, обошлись не слишком ласково…

Напрасный труд. До Шарипова спокойный тон не доходит, на него надо орать, надо трясти его и колотить об стенку головой. Несмотря на различие комплекций, Абу Салех при необходимости мог бы преподнести соратнику такую воспитательную процедуру, однако не вправе делать это. К сожалению, он не может командовать Шариповым, чтобы не провоцировать конфликт между чеченскими полевыми командирами и своим начальством. А жаль! Можно, разумеется, снять с себя всякую ответственность в отношении действий Шарипова, но это равносильно снятию с себя ответственности за собственную жизнь. Провал одного означает провал другого.

А что означает новый провал для Абу Салеха? Новое назначение? Или новое лицо? Пластическая операция лучше кое-чего другого из списка неприятностей, однако и она — не мед.

В отношении нового лица он не испытывает той сентиментальной привязанности, как в отношении старого, но не в этом дело. При повторных вмешательствах могут оставаться рубцы… проваливаться нос… А это ни к чему.

Абу Салех разглядывает в зеркале свое лицо. Его лицо — его оружие, такое же, как его разум, его умение влиять на людей. Оружие надлежит держать в целости и сохранности.

Пассажиры метро, в отличие от пассажиров наземного транспорта, не имеют привычки смотреть в окна. Пассажирам метро это ни к чему. Если ехать человеку недолго, он безразлично рассматривает облепившую стены рекламу и тех, рядом с кем, волею случая, он оказался в одном вагоне; если приходится ехать на значительное расстояние, он читает детективный роман (хотя бы вот этот, который вы держите сейчас в руках), перелистывает конспекты или служебные документы, терзает карманный компьютер или мобильный телефон — в зависимости от должности, интересов и финансовых возможностей.

В черную тьму, охватывающую вагон тотчас по въезде в тоннель, пассажир вглядывается, как правило, в одном случае: если его, готового выйти на следующей станции, приплюснули к дверям, прислоняться к которым категорически не советует белая надпись. Только эти несколько минут в зависшем промежуточном состоянии заставляют обитателей наземного мира обратить внимание на выхваченные из темноты призрачным вагонным светом, седые от пыли переплетения проводов, блестящие утробной смазкой металлические конструкции, таинственные, неизвестно куда ведущие приземистые дверки с надписью «Опасно!» и прочие малоприятные вещи, которым надлежит оставаться скрытыми, точно внутренним деталям человеческого организма. Самая прекрасная девушка вряд ли сохранит свое очарование, если предъявить миру ее вскрытую брюшную полость. Поэтому ничтожно мало находится любителей заглядывать в окна метро и со страхом осознавать, насколько эфемерен этот, содержащий в себе хрупких уязвимых существ, поезд по сравнению с бездной мглы, сквозь которую он проносится. И до какой степени мы рискуем каждый раз, когда совершаем этот путь под землей.

Подобные мысли, помноженные на ежедневные поездки в метро, способны из человека, удовлетворенного жизнью, сделать неврастеника. Однако было бы нечестно скрывать истину из тех соображений, что она может повредить чьему-то душевному комфорту. А истина заключается в том, что для пассажиров красной, одной из самых старых, веток метрополитена в день описываемых событий риск должен был возрасти в сотни раз. Потому что новолуние уже наступило…

Со взрывчаткой в отряде Шарипова умели более или менее сносно обращаться все, но единственный и неповторимый ас этого дела носил имя Керим. Условное, как и все остальные имена, собственное имя у него было курдское, и в отличие от большинства членов организации, для посторонних носившей название «Глобальный Интернационал», он был не мусульманином, а зороастрийцем.

Зороастризм — религия, впервые в мировой истории разделившая мир на две части, заговорившая о вселенской борьбе добра со злом, светлого Ахура-Мазды с искажающим его замысел черным соперником Ангро-Манью. Однако, понимая слабость человеческой натуры, влекущейся ко злу не меньше, чем к добру, зороастрийцы оставили удобную лазейку, заявив, что добро и зло — начала равновеликие, хотя и не одинаково почитаемые. Можешь служить Ахура-Мазде, но можешь и Ангро-Манью; последнее нехорошо, разумеется, но тоже вписывается в рамки традиции.

Вот таким поклонником олицетворенного в древнем мифе зла являлся Керим. Идя в противофазе к своим единоверцам, поклоняющимся Ахура-Мазде, взрывы он намечал неизменно на двадцать девятый лунный день — согласно использующемуся в зороастризме астрологическому календарю, несчастливый, не подходящий для начала новых предприятий. Но несчастливым он должен был стать не для террористов, а для пассажиров, которые сядут в намеченный поезд. «Символ этого дня — спрут, — говаривал Керим. — Осьминога видели? Спрут должен напустить побольше тьмы из своего чернильного мешочка, чтобы нас не разоблачили». Шарипов относился к этим заявлениям недоверчиво, однако редкостное мастерство и удачливость Керима заставляли идти ему навстречу. Единственный случай, когда взрыва не получилось, объяснялся трусостью того, кто должен был стать живой бомбой; что ж, пристрелили его, как собаку, и дело с концом — Керим к этому не имеет отношения… Что касается керимовской удачливости, то, похоже, Ангро-Манью добросовестно исполнял условия контракта: как минимум четыре раза, на памяти Шарипова, Керим попадал в ситуации безусловно смертельные — и оставался невредим. Его не трогали пули, даже шальные; осколки облетали его по немыслимым траекториям. Что касается астрологии, то в ней Керим был таким же докой, как в ремесле взрывника, и предсказанные им события сбывались с частотой, превышающей среднестатистическое случайное попадание; но поскольку предсказывал он главным образом несчастья, чувства благодарности этот черный вестник не вызывал. Причудливый это был человек, страшноватый и скользкий, точь-в-точь как его любимый спрут.