1917 года в статье «На поэзовечере Игоря Северянина 30 января» Ю. Гик написал: «Лучшее, что было на третьем и последнем поэзовечере Игоря Северянина, это сильный, яркий доклад Г. Шенгели о Верхарне, так трагически, по железной воле рока, недавно погибшем. Ярко и цветисто говорил докладчик о совершенной форме стихов Верхарна, о его ослепительных образах, волнующих и манящих, о смелых антитезах – темах верхарновских стихов, о сочетании в душе Верхарна Испании и Фландрии, о гимнах его могучему, здоровому началу, которое поэт находил и в тучных желтеющих полях, и в хлебе, и в винограде, и в мускулистом крестьянине, и в рослой крестьянке, и в диких стадах быков, и во всем, во всем живущем, дышащем, пьющем воздух, вдыхающем аромат цветов и яркого солнца. Верхарн – поэт культуры…»

И так же, как невозможно прервать на середине эту восторженную статью о Георгии Шенгели, так невозможно вдруг оборвать одно из самых необыкновенных стихотворений Эмиля Верхарна «Старые мастера», переведенное на русский язык Шенгели еще в молодые его годы:

В столовой, где сквозь дым ряды окороков,

Колбасы бурые, и медные селедки,

И гроздья рябчиков, и гроздья индюков,

И жирных каплунов чудовищные четки,

Алея, с дымного свисают потолка,

А на столе, дымясь, лежат жаркого горы

И кровь, и сок текут из каждого куска, —

Сгрудились, чавкая и грохоча, обжоры:

Дюссар, и Бракенбург, и Тенирс, и Крассбек,

И сам пьянчуга Стен сошлись крикливым клиром,

Жилеты расстегнув, сияя глянцем век;

Рты хохотом полны, полны желудки жиром.

Подруги их, кругля свою тугую грудь

Под снежной белизной холщового корсажа,

Вина им тонкого спешат в стакан плеснуть, —

И золотых лучей в вине змеится пряжа,

На животы кастрюль огня кидая вязь.

Царицы-женщины на всех пирах блистали,

Где их любовники, ругнуться не боясь,

Как сброд на сходбищах в былые дни, гуляли.

С висками потными, с тяжелым языком,

Икотой жирною сопровождая песни,

Мужчины ссорились и тяжким кулаком

Старались недруга ударить полновесней.

А женщины, цветя румянцем на щеках,

Напевы звонкие с глоткaми чередуя,

Плясали бешено, – стекло тряслось в пазах, —

Телами грузными сшибались, поцелуя

Дарили влажный жар, как предвещанье ласк,

И падали в поту, полны изнеможенья.

Из оловянных блюд, что издавали лязг,

Когда их ставили, клубились испаренья;

Подливка жирная дымилась, и в соку

Кусками плавало чуть розовое сало,

Будя в наевшихся голодную тоску.

На кухне второпях струя воды смывала

Остатки пиршества с опустошенных блюд.

Соль искрится. Блестят тарелки расписные.

Набиты поставцы и кладовые. Ждут, —

Касаясь котелков, где булькают жаркие, —

Цедилки, ду́ршлаги, шпига́лки, ендовы́,

Кувшины, ситечки, баклаги, сковородки.

Два глиняных божка, две пьяных головы,

Показывая пуп, к стаканам клонят глотки, —

И всюду на любом рельефе, здесь и там, —

На петлях и крюках, на бронзовой оковке

Комодов, на пестах, на кубках, по стенам,

Сквозь дыры мелкие на черпаке шумовки,

Везде – смягчением и суетой луча

Мерцают искорки, дробятся капли света,

Которым зев печи, – где, жарясь и скворча,

Тройная цепь цыплят на алый вертел вздета, —

Обрызгивает пир, веселый и хмельной,

Кермессы царственной тяжелое убранство.

Днем, ночью, от зари и до зари другой,

Они, те мастера, живут во власти пьянства:

И шутка жирная вполне уместна там,

И пенится она, тяжка и непристойна,

Корсаж распахнутый подставив всем глазам,

Тряся от хохота шарами груди дойной.

Вот Тенирс, как колпак, корзину нацепил,

Колотит Бракенбург по крышке оловянной,

Другие по котлам стучат, что стало сил,

А прочие кричат и пляшут неустанно.

Меж тех, кто спит уже с ногами на скамье.

Кто старше – до еды всех молодых жаднее,

Всех крепче головой и яростней в питье.

Одни остатки пьют, вытягивая шеи,

Носы их ло́снятся, блуждая в недрах блюд;

Другие с хохотом в рожки и дудки дуют;

Когда порой смычки и струны устают, —

И звуки хриплые по комнате бушуют.

Блюют в углах. Уже гурьба грудных детей

Ревет, прося еды, исходит криком жадным,

И матери, блестя росою меж грудей,

Их кормят, бережно прижав к соскам громадным.

По горло сыты все – от малых до больших;

Пес обжирается направо, кот налево…

Неистовство страстей бесстыдных и нагих,

Разгул безумный тел, пир живота и зева!

И здесь же мастера, пьянчуги, едоки,

Насквозь правдивые и чуждые жеманства,

Крепили весело фламандские станки,

Творя Прекрасное от пьянства и до пьянства.

На первый взгляд, это стихотворение кажется ощутимо грубым и даже отчасти пошлым, но в то же время нельзя в нем не чувствовать по-настоящему истинную художественность и красоту – сочную, натуралистическую, почти осязаемую. В данном случае Георгию удалось совершить самое настоящее чудо, переведя стихотворение из категории литературного текста в категорию словесной живописи, заставляя читателя воочию увидеть все, что изображено в его произведении поэтом. И рука переводчика здесь поработала ничуть не меньше, чем когда-то изображала это полотно рука непосредственно самого художника. Да и сам Шенгели, создавая помимо обработки мощных переводных произведений свои собственные поэмы, вкладывал в них ничуть не меньше творческого жара, чем вкладывал в свои поэмы тот же Верхарн или кто-либо из других европейских поэтов. Поэтому такой же резонанс, как от «Старых мастеров» Верхарна, исходит и от поэмы Георгия Шенгели «Пушки в Кремле», написанной им в 1926 году. И хотя здесь нет натуралистических картин безудержных обжорств и разгульных пиршеств, но не менее живописно изображена внутренняя жизнь кремлевской пушки, которая, «из рудных исторгнута недр», «пушкой воскресла на вольном пиру, декреты победы вручая ядру». Тут ни одной строчки не найти случайной, пустотелой. Во всем чувствуется поэзия высшей пробы:

…Я взрыв обнимала, от страсти звеня,

И звали «Трубою Свободы» меня!..

Эмиль Верхарн (1855–1916) – бельгийский поэт, писавший на французском языке, поэтому он был теснейшим образом связан с Францией и ее литературой. И тем не менее, особенности его собственной страны наложили на его творчество чрезвычайно большой отпечаток, из-за чего поэтическое творчество Верхарна создавалось под этими двумя влияниями –