принадлежавшие ее отцу и напечатанные на пергаменте с огромными печатями. С некоторых патентов я смыл текст и употребил их на переплеты; помню: переплел Бодлера…».

Поэзия парнасцев не просто повлияла на Шенгели, но, в определенном смысле, сформировала его творчество и его поэтическую личность. Так, переводы сонетов Ж.-М. Эредиа, сделанные еще в 1916 году (в 1917-м он уже представляет Волошину рукопись своих переводов, а затем «шлифует» их, следуя советам старшего поэта), несомненно, послужили Шенгели хорошей школой мастерства, помогая его творческому взрослению. И Леконт де Лиль, и Теофиль Готье оказались важными для Шенгели именно как учителя поэтической формы, виртуозного владения ею.

У зрелого Шенгели мы находим родство с Бодлером на более глубинном уровне поэтики, оно реализуется как связь стилистической точности, «научности» мастерства и лирического воображения. Размышляя о соотношении «быта» и «искусства», Шенгели в стихотворении «Философия классицизма» 1937 года несколько раз повторяет, оттачивая, «формулу искусства» – «блеск, четкость, уют, воздух», «рисунок, цвет, форма», «прекрасная суть», «единство, установка, существо», «идея, воплощенная зримо» – и, наконец: «Правда, / Все это есть у классиков: трехмерность, / Объемность, расчлененность, свет, и воздух, / И краска, и – та доминанта жизни, / Что в основном стремится вверх и вверх…»

Одним из самых известных английских поэтов XIX века можно считать Джорджа Ноэла Гордона Байрона (1788–1824), родившегося в титулованной, но бедной семье. Публиковаться начал в 1807 году с лирики, после чего им было издано несколько крупных поэм. А в 1816 году он уехал из Англии. Жил в Швейцарии, Венеции. В этот период им были написаны произведения: «Пророчество Данта», «Марино Фальеро, дож венецианский», «Каин», «Видение страшного суда», «Вернер», «Остров» и несколько частей незаконченного романа в стихах «Дон-Жуана».

Познакомившись в Женеве с графиней Гвиччиоли, некоторое время счастливо прожил с ней. А в 1823 году отправился в Грецию, где началось восстание. Желая помочь стране освободиться, продал свое английское имущество. Затем простудился, и в апреле 1824 года скончался.

В 1816 году Джордж Байрон написал романтическую поэму «Шильонский узник», героем которой стал приор монастыря Святого Виктора в Женеве Франсуа Бонивар (1493–1570), сторонник Реформации и противник герцогов Савойских, приверженцев католической церкви, который отсидел четыре года в замке Шильона и затем всю жизнь трудился во славу науки Женевы. Шенгели перевел эту поэму, стараясь сохранить те же ритмы, которыми обладал и сам первоисточник:

Свободной Мысли вечная Душа,

Всего светлее ты в тюрьме, Свобода!

Там лучшие сердца всего народа

Тебя хранят, одной тобой дыша.

Когда в цепях, во тьме сырого свода,

Твоих сынов томят за годом год,

В их муке зреет для врагов невзгода

И Слава их во всех ветрах поет.

Шильон! Твоя тюрьма старинной кладки

Храм; пол – алтарь: по нем и там и тут

Он, Бонивар, годами шаг свой шаткий

Влачил, и в камне те следы живут.

Да не сотрут их – эти отпечатки!

Они из рабства к богу вопиют!

А в 1818 году Байрон написал одну из самых известных своих поэм под названием «Мазепа», в которой он талантливо озвучил известный рассказ о приручении дикого коня (и который перевел на русский язык Георгий Шенгели):

– …Коня сюда! – Ведут коня.

Нет благородней скакуна!

Татарин истый! Лишь два дня,

Как был он взят из табуна.

Он с мыслью спорил быстротой,

Но дик был, точно зверь лесной,

Неукротим: он до тех пор

Не ведал ни узды, ни шпор.

Взъероша гриву, опенен,

Храпел и тщетно рвался он,

Когда его, дитя земли,

Ко мне вплотную подвели.

Ремнем я был к его спине

Прикручен, сложенным вдвойне;

Скакун отпущен вдруг, – и вот,

Неудержимей бурных вод,

Рванулись мы – вперед, вперед!

Вперед!

– Мне захватило грудь.

Не понял я – куда наш путь.

Бледнеть чуть начал небосвод;

Конь, в пене, мчал – вперед, вперед!..

Последний человечий звук,

Что до меня донесся вдруг,

Был злобный свист и хохот слуг;

Толпы свирепой гоготня

Домчалась с ветром до меня.

Я взвился в ярости, порвал

Ремень, что шею мне сжимал,

Связуя с гривою коня,

И на локтях кой-как привстал,

И кинул им проклятье. Но

Сквозь гром копыт, заглушено,

К ним, верно, не дошло оно.

Досадно!.. Было б сладко мне

Обиду им вернуть вдвойне!

Но, впрочем, мой настал черед:

Уж нет ни замка, ни ворот,

Ни стен, ни подвесных мостов,

Мостков, бойниц, решеток, рвов;

В полях ни стебелька; жива

Одна лишь сорная трава

Там, где очаг был. Будь вы там, —

Ни разу б не приснилось вам,

Что был тут замок. Видеть мне

Ту крепость довелось в огне, —

Как падал за зубцом зубец,

И тек расплавленный свинец

Дождем с обуглившихся крыш!

Нет, – месть мою не отвратишь!

Не чаяли они, гоня

Молниеногого коня

Со мной на гибель, что опять,

С десятком тысяч скакунов,

Вернусь я – графу честь воздать,

Раз он пажей катать готов!

Он славно пошутил со мной,

Связав со взмыленным конем;

Ему я шуткою двойной

Недурно отплатил потом:

Всему приходит свой черед,

И тот, кто миг подстережет,

Возьмет свое. Где в мире путь,

Которым можно ускользнуть,

Коль недруг жаждет счеты свесть

И в сердце клад лелеет – месть?..

Замечательно были переведены Георгием Шенгели другие произведения Байрона, и в частности – «Бронзовый век», в которой русские читатели узнают свою любимую столицу:

…Вот минареты варварской Москвы

Горят в лучах, но то – закат, увы!

Москва! Предел великого пути!

Карл ледяные слезы лил, – войти

В нее стремясь; вошел лишь он! но там

Летел пожар по замкам и церквам;

В дома солдат зажженный трут совал;

В огонь мужик солому с крыш таскал;

В огонь купец подваливал товар,

Князь жег дворец, – и нет Москвы: пожар!

Что за вулкан! Потускли перед ним

Блеск Этны, Геклы вечно рдяный дым;

Везувий смерк, на чей привычный свет